— Ты в порядке, Малинцин? — мягко спросил Аду.

— Да, вполне.

— Ты плохо выглядишь.

Два дня, проведенные в Теночтитлане, показались ей двумя месяцами, а странствие с побережья в город, длившееся так много месяцев, пролетело, словно одна ночь. Внезапно у нее не осталось путей к спасению. Ее словно отбросило к тем временам, когда она была ауианиме. Малинцин отдавалась Кортесу молча, и он привязал ее к себе веревкой. Той ночью, когда появился Лапа Ягуара с ножом в руке, почему она не закрыла глаза и не позволила этому случиться? Не позволила Лапе Ягуара убить Кортеса? «Это потому, — сказала она себе, — что Лапа Ягуара убил бы и меня или же оставил в живых и обвинил в убийстве». Так значит, она сделала это из самозащиты? Возможно. А может, истина заключалась в том, что она не могла позволить Лапе Ягуара убить Кортеса? Она так не думала. Под ножом Лапы Ягуара мог оказаться кто угодно, и она все равно подняла бы руку. Сначала она действовала, а раздумывала уже потом.

«Вы спасли мне жизнь, донья Марина», — вспоминала она слова Кортеса, когда они с Аду шли в ее комнату.

«Мы исчезнем, Малинцин», — предупреждал Лапа Ягуара.

«Я обязан тебе жизнью, донья Марина».

«Наши книги сожгут, Малинцин».

«Я твоя судьба, донья Марина».

«Позаботься об одном, Малинцин: пусть они принесут меня в жертву как пленного воина».

— Исла, ты не проводишь донью Марину в ее комнату? Мы не хотим, чтобы с ней что-нибудь случилось.

— Конечно, не хотим, команданте.

Малинцин вспоминала первую ночь в Теночтитлане, и ей казалось, что она скатилась вниз по ступеням, но это были не ступени храма, а ступени, ведущие в глубокий колодец. И она утонула. Она помнила, как плащ Исла, подбитый красным бархатом, развевался за его спиной, словно крылья хищной птицы, как он легко ступал по земле походкой демона. Его волчьи зубы блестели, словно острые кинжалы.

— Будет ли гордая госпожа чувствовать себя в безопасности, находясь в одиночестве во тьме чужого города? — спросил тогда Исла змеиным вкрадчивым голосом.

— Со мной все будет в порядке.

Толстая белая крыса подбежала к стене ее комнаты и, подняв розовый нос, принюхалась. Может, это была душа Франсиско? Стояла полная луна, и ее лик покрывали серые пятна. Луна непрошеным гостем вошла в ее двери.

— Спасибо вам, Исла, за то, что вы проводили меня.

— Ты уверена, госпожа Марина?

— Уверена.

В ее проеме не было двери, но она вошла внутрь и повернулась к Исла спиной. И тогда он набросился на нее и повалил ее на землю. Рывком подняв ее на ноги, он прижал Малинцин к стене.

— Не так быстро, маленькая шлюшка.

Его острое колено раздвинуло ее ноги. Он сжимал ее запястья, навалившись на нее всем весом, а затем вошел в нее столь резко, что у нее щелкнули зубы и она прикусила губу.

— Dios mío, ayúdame![58] — крикнула она, чувствуя, как боль поднимается от промежности к пупку.

— Заткнись или я убью тебя! — прошипел Исла. — Я убью тебя, если кто-нибудь услышит. Я убью тебя, если ты кому-нибудь скажешь об этом.

Эти слова звучали отголоском чего-то давнего, но не на испанском, а на языке науатль. Убью, убью тебя… это убьет ее… Отголоском воспоминания, настолько отдаленного и настолько ужасного, что она увидела лишь обрывок этого воспоминания, обрывок обрывка, силуэт ног в дверном проеме. Следующей ночью Исла мучил ее своей ладонью с длинным ногтем, будто пытался соскоблить с нее промежность.

— Ты как-то странно шагаешь, Малинцин, — сказал Аду.

— Аду, не волнуйся. Со мной все в порядке.

Рынок, по которому они шли в комнату Малинцин из вольера, был самым роскошным из всех, что испанцы когда-либо видели. Берналь Диас считал его чудом света. Наибольший интерес для испанцев представляли лотки, на которых продавали золото и серебро. Тут же лежали и другие роскошные драгоценности. Берналь Диас увидел там изумруды, бирюзу, рубины, кораллы, опалы, жемчуг, янтарь — от темно-коричневого до прозрачно-желтого, — пурпурные аметисты, красные гранаты. Неподалеку от драгоценностей торговали рабами. Их собрали сюда со всех уголков империи — красивых юношей, настолько бедных, что они сами продали себя в рабство, и молодых девушек, чьи семьи не могли их содержать или выдать замуж. Здесь стояли также дети и старики. Некоторые из них были жертвами войны, других же похитили. Кто-то из них станет жертвой во время ритуала. Все они имели несчастный вид.

— Рабы, — сказал Аду.

— Как и мы.

— Не отчаивайся, Малинцин. Ситуация изменится после конкисты.

— Ты так хочешь сам стать рабовладельцем, Аду?

— Почему ты такая злая? Это из-за того, что Лапа Ягуара умер?

— Нас уже завоевали, Аду. И все останется так же, как и было, вне зависимости от конкисты.

— Ты говоришь, как Лапа Ягуара, Малинцин. Советую тебе быть осторожнее. Куинтаваль мертв. Теперь умер и Лапа Ягуара. Возможно, причиной смерти брата Франсиско тоже стали его слова.

— Слова Франсиско не были отравлены ядом, Аду, и ему не пришлось съесть их, так почему же он умер из-за слов?

— Ему пришлось жить со своими словами, Малинцин. Ему пришлось быть своими словами, а он не мог так жить и не мог стать своими словами, и потому ему пришлось умереть. — Длинные ноги Аду позволяли ему идти очень быстро, но он сбавил шаг, чтобы не обгонять Малинцин. — Если бы у меня с собой была лошадь, я бы тебя подвез.

С тех пор как исчез Франсиско, Аду сам ездил на коне, которого ему подарил Кортес. Всех животных, за исключением лошади Альварадо, разместили вне Теночтитлана, неподалеку от Койоакана, земли койотов со множеством пастбищ. Альварадо часто спал там у конских копыт, чувствуя вокруг лошадиные запахи и звуки. Тогда он видел счастливые сны о прекрасных скакунах. В городе толпилось множество людей, толкая Альварадо, они опускали ладони ему на плечи, а проститутки кричали ему: «Куаакуальцин, куаакуальцин» — «Красавчик, красавчик». Все это выводило его из себя.

— Мне нравятся маленькие рынки, а не большие, — сказала Малинцин.

— Мне тоже, — ответил Аду.

В этом он отличался от других офицеров.

Берналь Диас записал в своей книге: «Самый большой рынок в мире с наибольшим количеством золота».

Кортес уже спрашивал Моктецуму о том, откуда поступало на рынок золото. Он заговорил об этом мимоходом, как будто из простого любопытства. Малинцин перевела его слова. В действительности Кортеса поразил тот факт, что золото не было в ходу у индейцев в качестве денег или лекарства. По крайней мере, так он сказал Моктецуме. В его стране, сообщил Кортес ацтекам, золото греет людям сердце, многие без него начинают болеть. Моктецума никогда не слышал о болезни, лекарством от которой служило бы золото, и удивился, что такое заболевание могло поразить богов и их свиту. Моктецуме больше всего нравились цветы.