растерялась, что прошло несколько секунд, прежде чем я почувствовала, как тюленья шкура выскальзывает из моих рук. Сначала я подумала, что уронила ее, но когда открыла глаза и отстранилась, увидела, как Лютер прячет ее себе за спину. Я встретилась с ним взглядом и увидела выражение, которого никогда раньше не видела. Что-то жестокое, холодное и расчетливое. Прежде чем я смогла понять, что происходит, он наклонился и прижался своими губами к моим. Его губы были жесткими и настойчивыми, как если бы он думал, что поцелуй сотрет то, что он сделал. И вот тогда я поняла – он украл мою тюленью шкуру. Ярость пронзила меня, ненависть закипела в крови. Вот тогда-то…

Я останавливаю себя как раз вовремя. Как раз перед тем, как рассказать о том, что Дориан никогда не должен знать. Мое сердце колотится в груди, подпрыгивая от моей истории. Я делаю несколько успокаивающих вдохов, тщательно подбирая слова.

– Я убила его. Случайно, невольно использовала магию фейри и забрала его жизнь.

После моего рассказа между нами повисает тишина. Под моей правдой скрывается все то, что я оставила невысказанным. Я убила Лютера поцелуем. Какой-то момент он прижимал меня к своим жестким губам, а в следующий – я поцеловала его в ответ с силой, которая напоминала страсть. Я даже не знаю, почему сделала это. Его поступок привел меня в ярость, но все, о чем я могла думать, это желание взять ситуацию под контроль, углубить поцелуй, возможно, даже насладиться им, прежде чем удастся вернуть мою шкуру. Однако мне не пришлось забирать ее силой. Вскоре после того, как поцеловала Лютера, он отшатнулся, как если бы я ударила его. После чего он поперхнулся и начал кашлять, пока его лицо не посинело. Лютер умер у моих ног, все еще сжимая в руках мою тюленью шкуру.

– Так что, Дориан, я точно знаю, каково это – испытывать отвращение к собственному поступку, но все же не понимать, сожалеешь ли ты о содеянном, – мрачно продолжаю я. – Оказывается, Лютер был известен тем, что крал тюленьи шкуры шелки, а после продавал их. Сделай он это, оставь меня без человеческой одежды и тюленьей шкуры, восход солнца стал бы моей погибелью. Мой отец взял на себя вину за мое деяние, потому что даже попытка совершить подобное карается смертью. Но это не отменяет того, что я сделала.

Наконец Дориан, держа мою руку в своей, наклоняется ко мне.

– Ты не сделала ничего плохого.

Я встречаюсь с ним взглядом.

– Может, и ты тоже.

– Ты должна ненавидеть меня за то, что я пытался скрыть свое прошлое, – качает он головой.

– Как можно ненавидеть тебя за это? Ты видел, чтобы я признавалась кому-то еще в своих преступлениях?

– Допустим, но я пытался скрыть свое прошлое от женщины, на которой собираюсь жениться. Я ухаживаю за фейри, умалчивая тот факт, что когда-то убил ей подобную.

Я хмурюсь, когда оставшиеся без ответа вопросы всплывают в моей голове.

– Почему вообще ты пытаешься скрыть свою личность? Ты ведь попросил убежища. Пока не истечет его срок, тебе не грозит наказание за пересечение границы.

Дориан прислоняется к дереву с взволнованным выражением лица. Хотя не уверена, что это из-за меня.

– Отец Виктор настоял на том, чтобы оставить мое прошлое в секрете. Хотя мы не скрываем его в полном смысле этого слова. Я все еще использую свое настоящее имя. Я не стану лгать, если меня спросят прямо. Тем не менее это было одним из условий, на которые я согласился, когда Виктор изложил свой план. В обмен на помощь церкви в поисках невесты я должен помочь улучшить ее репутацию. Обнародование того факта, что они укрывают убийцу, не очень-то этому способствует, верно? К счастью, Совет Альфы не стал выдавать меня публично. Уверен, это из-за того, что я умолчал о том, что мой корабль атаковали фейри. Полагаю, общие секреты сближают.

Интересно, как это скажется на наших отношениях? Ведь мы делимся самыми темными секретами. Можно ли теперь назвать нас союзниками? Или чем-то… большим? Я оставляю эти вопросы при себе. Вместо этого я спрашиваю:

– Что вы имеете в виду, говоря, что церковь хочет улучшить свою репутацию?

Дориан отвечает не сразу.

– Церковь Святого Лазаро совсем не такая, какой я ее себе представлял. Планируя вернуться домой, я понимал, что существует вероятность того, что мой корабль будет перехвачен. Или что на острове Ванмар мое дело будет отклонено. В своих письмах сестры сообщили мне, что местные жители все еще говорят обо мне. Все еще презирают меня. Все еще спорят, виновен я или нет. Церковь Святого Лазаро должна была стать моим последним прибежищем, которым придется воспользоваться, если мой корабль подвергнется нападению. В этих стенах мой отец пользовался большим уважением, и я думал, что церковь, прославившаяся своей ненавистью к фейри, втайне восхваляет его как героя. Но я ошибался. Когда я очнулся в церковном лазарете и сказал священникам, кто я такой и кем был мой отец, вместо благоговейного трепета в глазах отца Виктора я увидел отвращение. Я умолял его помочь мне, но он предложил только убежище и ничего больше.

Я удивлена услышанным. Я бы тоже подумала, что такая церковь посчитает Астерна Арико своим тайным героем, но должна признать, что и для меня церковь Святого Лазаро оказалась не совсем такой, какой я ожидала ее увидеть. Да, они поддерживают странные идеи о фейри, от некоторых из которых моя кожа покрывается мурашками. Но, похоже, они не так сильно ненавидят мне подобных, как думала.

– Потребовался целый день, чтобы он хотя бы заговорил со мной снова, – замечает Дориан. – За беседой отец Виктор начал смягчаться. С большой неохотой он принял идею о том, что я могу принести церкви пользу. Он рассказал мне, как, пока я жил в Бреттоне, популярность святого Лазаро год от года становилась все ниже, а число братьев уменьшалось. Большинство жителей Фейривэя – как люди, так и фейри, – не могли простить восстания, причиной которого стала церковь. Единственной надеждой на возрождение было то, что братья вступят в орден и женятся. Тем не менее братья Святого Лазаро оставались не очень желанными гостями, особенно в этом городе, где удовольствие и желание можно найти в гораздо менее пугающих местах, чем церковь. Отец Виктор рассказал мне все об усилиях, которые они предприняли, дабы церковь соответствовала современному Люменасу. Устраивали вечеринки, на которые никто не приходил, или конкурсы невест, в которых никто не участвовал. Вот с чем, по его мнению, я мог бы помочь. Или, по крайней мере, мое лицо. – На последнем предложении тон