Я указал, что назначение это было личной волею государя, что обязанности мои никакого политического характера не имели; слухи же о своей принадлежности к немецкой партии и совете открыть немцам фронт я даже и опровергать не стал: это была гнусная бессмыслица, вроде изобретенной общественными деятелями инсинуации, что царь не хотел защищать Россию и со своими приспешниками на каждом шагу изменял ей. Затем председатель коснулся целого ряда вопросов: о моем отношении к войне и миру, о расположении ко мне императрицы, о посещении дворца Распутиным, моем о нем мнении, о влиянии Распутина на императрицу, о моем отношении к Государственной думе, к князю Андроникову и об отношении государя к Бадмаеву… Под конец председатель спросил, пробовал ли я указывать императрице, что для нее было недопустимо касаться политических дел и принимать доклады, подлежавшие высочайшему разрешению. На последний вопрос я резко ответил, что был не опекуном Их Величеств, а только дворцовым комендантом. После этого мне вопросов больше не задавалось. Прекрасно помню, что на этом допрос кончился; между тем, когда я его читал 10 лет спустя в изданной большевиками книге «Падение царского режима» (т. 3), ответ этот оказался помещенным в середине допроса. Насколько помнится, не вполне точно воспроизведены и некоторые вопросы председателя, так же как и мои на них ответы. Объясняю я это себе не умышленным искажением, а неумелыми стенографами, а также тем, что вопреки общепринятому правилу протокол моих показаний 28 апреля не был мне дан на прочтение и подпись.

Какой вывод мог сделать человек, присутствовавший на подобном торжественном заседании чрезвычайной следственной комиссии? Каковы были цели допроса? И что интересовало комиссию? Больше всего интересовали ее, по-видимому, сплетни о личной жизни государя и императрицы и о придворной жизни. Весь допрос, на мой взгляд, был сплошной комедией, и так его, вероятно, понимали и сами члены комиссии, так как преступлений (как мне в августе говорил следователь) со стороны сановников старого режима никаких в течение пол угода найдено не было, за исключением, по его словам, генерала Сухомлинова. (На мой же взгляд, были найдены факты, которые, будучи искажены и раздуты, дали возможность создать в революционном суде процесс Сухомлинова.)

Почему-то иногда у допрашиваемых являлось непонятное желание похвастать перед следственной комиссией своим бывшим положением и выказать себя, как говорится, «молодцом». Так, например, Родзянко в одном из своих показаний не постеснялся представить наше с ним свидание в совершенно не соответствовавшем истине освещении: вероятно, для внушения большего к себе уважения со стороны членов следственной комиссии он заявил, что «вызвал к себе дворцового коменданта и распек его за покровительство Распутину».

Для выискивания несуществовавших преступлений члены комиссии прибегали к приему натравливания одних допрашиваемых на других. Прием этот приводил, по-видимому, к тому, что у некоторых выявлялась общечеловеческая черта — желание ради спасения своей шкуры отвлекать внимание следователей указанием на якобы неправильные действия своих бывших «друзей-сослуживцев».

Приблизительно через месяц после моего допроса следственная комиссия привлекла в качестве обвиняемых графа Фредерикса, генерала Спиридовича и меня за «служебные подлоги с целью способствовать уклонению от воинской повинности личных слуг; лица эти для освобождения от воинской повинности фиктивно зачислялись в дворцовую охрану, но никакой службы не несли и отказывались от получения жалованья». Нелепость этого обвинения ясна каждому: как министр двора, так и я, занимая высшие должности при дворе, должны были быть окружены людьми известными, на которых могли положиться и которые не пошли бы на подкуп революционерами типа Керенского, Муравьева и пр., часто избиравшими этот путь для достижения своих целей.

Председатель чрезвычайной следственной комиссии не постеснялся в прессе заявить, что сановников павшего режима нужно судить не по статьям старого закона, по которым они, по тщательному расследованию, оказались невиновными, а на основании «здравой революционной политики», и не обыкновенными судами, а «судами политическими», т. е. партийными. Вообще деятельность следственной комиссии произвела на меня такое впечатление, что возглавлявшие ее стремились найти какие-нибудь преступления в действиях арестованных ими бывших сановников не для освещения истины, а для продления пользования жизненными благами, широко на них сыпавшимися из народных денег, которые с гораздо большей пользою могли бы быть истрачены на нужды жертв войны, чем на содержание огромного штата шарлатанов революции, в придворных экипажах катавшихся по улицам Петрограда.

22

Изменение режима Трубецкого бастиона

В мае под влиянием условий тюремной жизни у меня сделался в обеих ногах флебит, как определил И. И. Манухин, сумевший руководить моим лечением при полном отсутствии какого бы то ни было медицинского ухода. Среди администрации бастиона он был единственным человеком, хорошо к нам относившимся; наблюдавшие же за нами офицеры готовы были из страха перед Советом солдатских и рабочих депутатов пожертвовать кем угодно из нас: когда этот Совет надумал перевести сановников старого режима из Петропавловской крепости в Свеаборгскую тюрьму, известную своими тяжелыми условиями содержания заключенных, — то запротестовали против такого решения не чрезвычайная следственная комиссия и не офицеры Петропавловской крепости, а чины наблюдательной команды. Что касается меня лично, то эта наблюдательная команда совершенно не проявляла того «гнева народного», из-за которого я, по словам Муравьева, Керенского и К°, должен был содержаться в Трубецком бастионе.

Установив довольствие арестованных Трубецкого бастиона якобы из солдатского котла, с запрещением покупать или получать из дому пищу, высший блюститель законности — Керенский, по-видимому, умышленно обрекал нас на голодовку, от которой я начал пухнуть, но которая значительно облегчалась благодаря неизвестным мне благодетелям: почти ежедневно, возвращаясь с прогулки, я находил под подушкой завернутую в последнюю газету еду. Вероятнее всего, что этими анонимными подарками я был обязан двум командированным из пересыльной тюрьмы в крепость сиделкам, ухаживавшим за моими соседками Е. В. Сухомлиновой и А. А. Вырубовой, так как с переводом последних в другие тюрьмы исчезли сиделки, а с ними вместе и вкусные подношения. Я же продолжал находиться в заключении, невзирая на то что, по словам посещавшего меня следователя, следственная комиссия получила к июлю полное опровержение возводимых на меня обвинений и даже разобралась в моей переписке с женою, которую неоднократно вызывала, требуя разъяснения непонятных в ее письмах слов.

Жену я продолжал видеть раз в неделю, по пятницам, на десять минут. В одну из пятниц собравшихся родственников арестованных долго не пускали на прием из-за того, что офицеры играли в канцелярии в карты. Жена моя пошла в находившиеся тут же казармы и обратилась к одному солдату с