Затем мне было объявлено, что старшему врачу Оршанскому будут сообщены правила, которые я должен буду соблюдать, причем при мне безотлучно будут находиться два милиционера.

Как только все покинули мою комнату, в нее вошел один из милиционеров со словами: «Здравия желаю, ваше превосходительство». Смотрю… незнакомое мне лицо с черными усами. Спрашиваю его: «Кто вы такой и откуда меня знаете?» — «Помилуйте, ваше превосходительство, я — Ахмет, я вам каждое воскресенье в михайловском манеже на Concours hyppigue подавал завтрак от Пивато… Вы еще изволили всегда занимать с генералом Безобразовым первый стол… Как мне вас не помнить? Очень рад увидеть вас здоровым и невредимым». Разговор, конечно, перешел на те времена, когда Ахмет был бритым и во фраке, а я — в венгерке и красной фуражке.

Откровенно говоря, эта первая встреча со свежим человеком доставила мне очень большое удовольствие.

Скоро приехала ко мне жена, а затем принесли из дому штатское платье, надев которое я сам себя уволил от государственной службы.

В больнице был прекрасный стол. Доктор, внимательно осмотрев меня и найдя следы тюремного сидения, потребовал тщательного ухода. Прогулки были разрешены в любое время дня и любой продолжительности при одном условии: чтобы я не выходил за ограду больницы и чтобы меня всегда сопровождал один из двух милиционеров.

Товарищи Ахмета, вероятно, доложили по начальству о дружеской нашей встрече, и его больше ни разу не назначили ко мне на дежурство. Явился другой милиционер — молодой белокурый смоленский крестьянин, отбывавший военную службу в артиллерии. Получив удар дышлом орудия по голове, он после долгого лечения был уволен со службы и поступил милиционером. На мой вопрос, как его звать, он попросил меня называть его Федькой, что я и исполнял, но, конечно, без посторонних. Этот Федька устраивал всевозможные комбинации, чтобы как можно чаще попадать ко мне на дежурство: сменялся с другими, оставался две очереди, т. е. 12 часов подряд. На прогулках Федька, находя, что скучно гулять по дворам больницы, предлагал мне ходить по улице. Сначала мы с ним ходили только около больницы, а потом стали и удаляться от нее. Мечта Федьки была дойти до Невского проспекта, но на это я не рискнул.

5 октября, в памятный мне день именин наследника цесаревича, с меня было взято 50 тысяч золотых рублей залога и караул милиции был снят. Последним милиционером был Федька, который, получив приказание идти домой, был этим сильно огорчен. Таким образом, «враг народа» и во второй раз расставался с его представителями в самых лучших отношениях.

С 5 октября до большевистского переворота я продолжал ночевать в больнице, но уже в главном здании, где мне отвели комнату в нижнем этаже. Днем я бывал дома, во вновь нанятой женою даче на Каменном острове. Чтобы не быть узнанным на улице, я стал носить бакенбарды, сильно изменившие мой внешний вид.

Вскоре помещение, которое я занимал во флигеле во дворе, было предоставлено освобожденному из Трубецкого бастиона бывшему министру внутренних дел Н. А. Маклакову, и милиционеры вновь появились в больнице на дежурствах при нем.

От времени до времени меня навещали знакомые. В числе их однажды зашел А.М., бывший ученик двухклассной школы в моем пензенском имении, уроженец Сердобского уезда Саратовской губернии. Теперь он был штабс-ротмистром одного из кавалерийских полков. Знал я его с детства за очень способного и порядочного человека. В школах шел он первым и во время войны получил за храбрость много боевых наград. Так как он никогда не давал мне повода усомниться в полной его правдивости, я должен был поверить и тому, что он мне сообщил в этот раз; он сказал, что его родственник по матери Федор Керенский в молодости женился на особе, у которой уже был сын Аарон Кирбиц.

Федор Керенский, происходивший из русской православной семьи, усыновил Аарона Кирбица, который и превратился в Александра Федоровича Керенского. Таким образом, А.М. оказался сродни А. Ф. Керенскому, в то время мнившему себя столь полновластным хозяином и распорядителем земли русской, что даже не задумался перед созывом Учредительного собрания, долженствовавшего выработать форму государственного управления для России, уже 1 сентября 1917 года объявить Россию республикой.

Рассказ А. М. навел меня на объяснение высказанного А. Ф. Керенским, вероятно, искреннего его убеждения, что «единственные инородцы, не готовящие ножа в спину русской государственности, — евреи».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Нередко от того погибель всем бывает,

Что, чем бы общую беду встречать дружней,

Всяк споры затевает

О выгоде своей.

Крылов

Наглому дай волю — он захочет боле.

1

Октябрьский переворот * Бегство Керенского * Записки Шингарева

В один из дней октябрьского большевистского восстания, когда я ночевал в больнице, меня разбудил в 12 часов ночи стук в дверь. На мой вопрос, кто там, мужской голос ответил из-за двери: «Я — милиционер, пришел к вам на дежурство». После моего заявления, что ко мне на дежурство никто не ходит, неизвестный человек сказал: «Ведь вы арестованы». Я ответил: «Ничуть не бывало; арестованные находятся во дворе, в деревянном флигеле, а тут одни больные». (Наряд милиции находился при Маклакове.) Двери своей я не отворил, и человек удалился. Я же это посещение принял за напоминание о том, что хотя я и не арестован, но во время совершающегося переворота могу таковым оказаться.

Придя на следующий день завтракать к жене, я ей сказал, что какое-то предчувствие мне подсказывает, что я должен исчезнуть. После завтрака я в больницу не вернулся, а пошел пешком через Новую деревню на Удельную. Заблудившись в парке, я добрался до дачи своего знакомого только в половине одиннадцатого вечера.

Как я потом узнал, в это самое время к нам в дом приехало на автомобиле 12 «товарищей», которые меня искали. На этот раз обыск не сопровождался грабежом. Мне рассказывали, что в числе этих 12 лиц находился, по-видимому, один из бывших лейб-гусар: он уделял особенное внимание картинам, статуэткам, портретам, имевшим отношение к жизни полка, разъяснял их значение остальным коллегам и высказывался по моему адресу весьма недоброжелательно. Служащие нашего дома знали место моего нахождения, и ежедневно кто-нибудь из них приносил мне известия о жене.

В период переворота кроме этих 12 человек нас посетили еще пять различных групп в