Потом они вошли в ванную комнату. Она выглядела более стерильной, чем операционная в больнице. Все стояло строго на своих местах. Ни одной пылинки. Все блестело и сияло белизной.

София вновь очаровательно улыбнулась ей.

— Я всегда делаю эпиляцию в ванне, так мне не приходится подбирать волосы, когда я заканчиваю. Просто открываю душ, и вода все уносит. Очень удобно, — сказала она, не переставая улыбаться.

Затем она сбросила с себя халат и осталась в чем мать родила. Медленным, кошачьим движением перенесла одну ногу через край джакузи, а затем так же грациозно — другую. Потом улеглась на дно ванны, выставляя напоказ свое роскошное тело во всей его красе.

Из шкафчика над раковиной она извлекла увеличительное зеркало с маленьким фонариком прямо в нем и установила его себе на лобок. После чего приступила к виртуозному созданию линии бикини, превращая волосяной покров лобковой области в узкую темную полоску.

— Ты ведь не возражаешь, правда? — снова спросила она Аншос. — В конце концов, мы ведь с тобой обе врачи.

— Нет, нет. Продолжай. Надо обязательно закончить дело, — ответила доктор Вилаведра, усаживаясь на банкетку, которую придвинула к джакузи.

Вспоминая этот эпизод, Аншос впервые поджала губы и нахмурилась; при этом ее взгляд, казавшийся до сего момента всем, кто наблюдал за ней через зеркало, простодушным, словно задеревенел.

— Она была шлюхой. Самовлюбленной потаскушкой, страдавшей нарциссизмом. У нее не было никакой необходимости унижать меня, совать мне в нос свою красоту, для чего, собственно, она и затеяла весь этот спектакль. Она поступала так со всеми, когда у нее возникала необходимость манипулировать человеком. Мною ей не надо было манипулировать, ведь я пришла сделать ей одолжение. Но она должна была подчинять себе всех, кто ее окружал.

Когда Аншос дошла в своем рассказе до этого места, Андрес подумал, не стоит ли прервать ее. Теперь он понимал, почему в ванной комнате царил полный порядок, почему не было никакой одежды и как труп оказался в ванне. София сделала это по собственной воле, на своих собственных, в то время еще живых ногах. Поэтому не было ни единой гематомы, ничего, что указывало бы на акт насилия.

Однако, поразмыслив, комиссар позволил женщине продолжать повествование. Было очевидно, что ее нельзя торопить или чинить препятствия, чтобы не нарушить течение рассказа.

— Ну вот, теперь диабет мне на голову свалился, чтобы жизнь усложнять, — пожаловалась София Аншос, положив левую ногу на край джакузи и разглядывая в зеркало свой лобок.

С головокружительной быстротой, выдававшей поистине мастерское владение искусством депиляции, София избавлялась от мохнатой поросли в зоне лобка, укладывая сбритые волоски в ровную линию, ведущую от паха вниз по правой ноге.

— Она наверняка собиралась трахаться с кем-то. Когда кошки отправляются на охоту, они точат свои коготки, а классные шлюхи обтачивают влагалище, свой рабочий инструмент, — процедила сквозь зубы Аншос.

— А ты, ты ей что-нибудь сказала? — перебила ее Андреа.

— Да. Я сказала: диабет не слишком осложнит ей жизнь.

София бросила на доктора Вилаведру благодарный, хотя и слегка недоверчивый взгляд:

— Ты думаешь?

— Я уверена, — ответила ей Аншос Вилаведра.

В этом месте своего повествования она вдруг замолчала, погрузившись в задумчивость. Кто знает, о чем она думала: возможно, вспоминала Софию, может быть, как все произошло, а возможно, ей вдруг на ум пришло нечто показавшееся ей загадочным и непонятным.

Комиссар не хотел проявлять нетерпение и решил немного выждать, прежде чем попытаться извлечь женщину из внутреннего колодца, в который она погрузилась. Потом все-таки положил руку ей на плечо и самым доверительным тоном, на какой только был способен, спросил:

— И тогда ты сделала это?

Очень медленно Аншос перевела глаза на комиссара. Встретившись с ним взглядом, она на какое-то время замерла, в упор глядя на своего собеседника без всякой агрессии или вызова; не было в ее взгляде и крика о помощи или мольбы о чем бы то ни было; она просто смотрела на него.

Затем она продолжила свой рассказ, одновременно протянув руку и взяв со стола, из разбросанного по нему содержимого ее сумки, какую-то упаковку, из которой извлекла некое подобие термометра или, скорее, приспособление, напоминающее шприц, поскольку в нем был поршень.

— Да, я взяла такой вот аппаратик, уже наполненный необходимой ей дозой инсулина, и подробно объяснила, как им следует пользоваться для ежедневного введения лекарства. Она практически не смотрела на меня, разве что пару раз бросила короткий взгляд: уж слишком она была занята наведением красоты, слишком погружена в созерцание самое себя.

Аншос вновь приостановила ход своего рассказа, словно умеряя его накал в надежде успокоиться самой, словно желая набраться сил перед решительным броском, перед финальным эпизодом, которого все с нетерпением ждали. Было такое впечатление, что во всем здании воцарилась поистине гробовая тишина, если только такое сравнение здесь уместно. И посреди этой тишины резко зазвучал голос рассказчицы, заговорившей так, словно она целые столетия ждала возможности поведать миру свою историю.

— Но прежде чем сделать ей инъекцию, я совершила еще одну операцию, — сказала она, роясь в куче вещей на столе; наконец ей удалось найти то, что она искала.

Во время пауз был отчетливо слышен шум дождя, мягко постукивавшего в оконное стекло. Аншос продолжила:

— Установив поршень на кусочек затвердевшей пасты из кураре, очень похожий на этот, — вот так, я несколько раз выстрелила в пасту заключенным внутри поршня ланцетом, пока не убедилась, что лезвие хорошо пропиталось ядом. Затем, воспользовавшись ее полным безразличием ко всему, кроме своей персоны, я положила руку на ее левую ногу, мягко прижав ее к краю джакузи, приложила поршень концом, из которого высовывается кончик ланцета, к ее коже, — рассказывала Аншос, показывая на свой собственной руке, — и выстрелила ланцетом ей в ляжку. Она даже не вздрогнула. Вот так.

У комиссара возникло недоброе предчувствие и он было попытался пресечь движение руки докторши, но сдержался. Аншос заметила это, ее взгляд на какое-то мгновение задержался на вздрогнувшей руке Салорио, но потом она, как ни в чем не бывало, завершила предпринятое действие и продолжила говорить спокойным голосом, устремив неподвижный взгляд вдаль.

— Это был восхитительный момент. Кураре блокирует легочные клетки, и отравленный человек ощущает, как у него останавливается дыхание. Он знает, что умирает. И София знала. Она широко раскрыла глаза, словно спрашивая меня, что происходит, почему я улыбаюсь ей, почему ничего не делаю, чтобы ей помочь. Я ждала до тех пор, пока окончательно не удостоверилась, что она мертва. Если бы я позвонила в 061 или сделала бы ей искусственное дыхание, она бы не умерла, но я позволила ей уйти.

— Почему ты все сделала именно так? — задала вопрос Андреа.