– Это правда, что я снова пишу, – сказала я. – А насчет показать не знаю.

– Это же замечательно!

– Посмотрим. Картина еще не закончена.

– А когда закончишь, дашь нам взглянуть? – спросила Мак.

– Может быть. Наверное. Я пока не решила.

Громыхнув посудой, Петтифер встал из-за стола:

– Прошу прощения. Я отказываюсь есть эту бурду. Пойду посмотрю, что там еще.

Он взял тарелку и припустил в сторону кухни – я и не подозревала, что он может так быстро перебирать ногами. На рубашке у него проступили темные полоски пота. Розовая лысина на макушке воспаленно поблескивала.

– Какая муха его укусила? – удивилась Мак.

– Ты бы полегче с его эго, – сказал Куикмен. – Стоило ему свыкнуться с мыслью о твоем отъезде, как вдруг оказывается, что он отменяется, хотя я так и не понял почему, а уезжает у нас теперь Нелл. Трудно это – так много радоваться за других.

Мак тихо рассмеялась.

– Я же тебе говорила: пьеса еще не готова. Тысяча неувязок в сюжете. Сам знаешь, как это бывает.

– Ах да, припоминаю. Неувязки. Попечительский совет неплохо их исправляет.

Мак ухмыльнулась.

– Что ж, не забывайте нас с Тифом, когда окажетесь дома. – Куикмен достал трубку из кармана. – Потому что выберемся мы отсюда только в одном случае: если кто-то приедет за нашим прахом. А это, уж поверьте, далеко не так романтично, как звучит.

* * *

Грибы были слишком сырыми, чтобы их измельчать. Провисев целый день рядом с бойлером, они посветлели и скукожились, но влаги в них оставалось еще много. И все же, когда стемнело, я вытащила из чулана две самые сухие гирлянды и сняла с них кусочки грибов. Я решила приготовить хотя бы небольшую порцию краски. Один из образцов на стене был получен на ранней стадии моих поисков, когда я использовала куда более влажные грибы. Это было в первые несколько ночей, когда я увлеченно экспериментировала с рецептурами эмульсий и паст. Получившуюся густую светящуюся краску я и хотела воспроизвести. Труднее всего оказалось разобрать собственный почерк на квадратике холста – семерки смахивали на единицы, девятки легко было спутать с восьмерками. Хорошо, что отец воспитал во мне привычку сохранять все рабочие записи. “Не выбрасывай обрывки и обломки, – говорил он, когда я приходила посмотреть, как он чинит ножку стула или устанавливает новый сифон под кухонной раковиной. – Однажды хлам, который ты выкинула за ненадобностью, окажется незаменим”.

Перетерев непросохшие грибы в ступке, я получила вязкую голубую пасту. Масла я добавила немного, следуя указанным пропорциям, затем долго работала курантом. Смесь становилась все более податливой и в конце концов приобрела консистенцию топленых сливок. Моим первым порывом было разбавить ее скипидаром, но я остановила себя, зная, что второй попытки не будет.

Краска светилась ярко – хороший знак. И тон получился как раз таким насыщенным, как нужно. Захватывалась она плохо, падая с кисти мелкими комками на подставленную ладонь, но на холст ложилась легко. Поверхность получалась гладкой и непрозрачной, с волшебным отливом. Новый пигмент не только не испортил картину, но сделал ее лучше, чем я могла себе представить.

Я писала теми же плавными, широкими движениями, и хотя к концу каждой дуги от кисточки разлетались брызги, в начале она легко скользила по полотну; я могла работать с краской, точно скульптор, создавать разнообразные текстуры, выступы и углубления, водя щетинками кисти по холсту или вдавливая их в его поверхность.

Два других круга, уже подсохшие, сияли и слегка подрагивали. Третий, самый плотный и густой, пересекался со вторым, порождая эффект, какого я еще не наблюдала с обычными красками, – боль, которую можно увидеть и почувствовать, будто она заключена не только в материи, но и во мне самой. Я создала простую вещь, в которой было столько грусти, столько чистоты, что один ее вид пробудил во мне скорбь. Слезы катились по щекам, и я не успевала утирать их, они шлепались на стол, текли по шее. Я чуть не падала от усталости и облегчения. На полотне в бездне сияли голубые круги, и по мере того, как взгляд продвигался слева направо, цвет их становился все интенсивнее. Абстракция запутанной истины. Способ ее постичь. Я назову полотно “Эклиптика”. Хотя бы этой работой я не пожертвую. Хоть что-то подлинное я привнесу в этот мир.

4

За мной послали Эндера. Должно быть, он следил за домиком, высматривая признаки движения, потому что стоило затопить печку, и он тут же замолотил в дверь. Я была в халате и готовилась принять душ. Старик не стал ждать, пока ему откроют. Дверь с треском распахнулась, и, впустив в комнату яркий полуденный свет, он переступил через порог и сорвал с притолоки клейкую ленту, висевшую там, как серпантин после вечеринки. Увидев, что я в одном халате, он не извинился, а просто отвернулся и прикрыл глаза рукой.

– Директор просит с вами поговорить, – сказал он. – Я должен сделать точно, чтобы вы пришли. Вы идете сейчас, окей?

– Дайте мне пару минут, – твердо сказала я. – Мне нужно одеться.

Закрывшись в ванной со стопкой чистой одежды, я долго отмывалась над раковиной. В морщинки вокруг глаз въелась белая краска. Челка была жирная и липкая. Когда я закончила, вся раковина была в грязи.

Эндер по-прежнему стоял на пороге. Бросив на меня возмущенный взгляд, он убрал в карман жилетки часы.

– Вы слишком опоздали на обед, – сказал он. – Но есть салеп, айран и фрукты, если хочите.

Я помотала головой.

Он указал на завешенный холст у стены и приподнял бровь:

– Вы работайте?

– Работала. Там холодно?

– Извините?

– Куртку надевать?

– Нет. Там солнце, много солнца.

Я надела куртку. Эндер хмыкнул.

– Давайте уже покончим с этим, – сказала я.

Старик повел меня по петляющей бетонной дорожке, вместо того чтобы срезать путь по траве. Он шел на шаг впереди и постоянно оглядывался, будто проверяя, можно ли до меня дотянуться. Сзади его седые волосы казались невероятно густыми. Серебристые поросли торчали из длинных ушей, чуть ли не сверкая на солнце. Он прихрамывал и, похоже, страдал от боли в ноге. Когда мы поднялись на веранду, он открыл передо мной дверь. И вот уже я вела его, а не он меня, через вестибюль и вверх по лестнице. На втором этаже стояли Крозье и Глак. Они тихо поздоровались со мной и отсалютовали чашками с кофе. Впервые в жизни я была рада их видеть. Я одарила их улыбкой и сказала: “Добрый день”. У Глака от изумления слова застряли в горле.

– Ага, да… – сказал он. – Добрый.

Шумно сопя, старик шел за мной следом. Мы преодолели еще два марша, ступая по мягкому ковру (интересно, сколько гостей уже прошло этой тропой позора?), и быстро зашагали по коридору.

– Вы ждать, – сказал он и трижды постучал.

Дверь резко отворилась, и в проеме показался Ардак. Он кивнул старику, а на меня даже не взглянул. Они обменялись парой слов по-турецки, затем Ардак протиснулся мимо нас в коридор и направился к лестнице. Мы прошли в кабинет. Директор стоял у камина, над тележкой с напитками, и смешивал себе коктейль.

– Прошу вас, садитесь, Нелл, – он махнул рукой в сторону диванчиков. – Я готовлю “Полуденную передышку”, как я ее называю. Не желаете? Это всего-навсего лимонный сок с капелькой гренадина, колотым льдом и гранатовыми зернами. Со свежей мятой еще вкуснее, но у меня ее нет.

– Спасибо, я не буду.

– Много теряете.