Перчатки… он использовал резиновые перчатки, когда душил малыша… И мешок для обуви…

– Миша, откуда это у тебя?

Но мальчик не ответил. Он уронил перчатки на клумбу, попятился, словно маленькое, юркое, ловкое животное, и нырнул в кусты.

И почти сразу же со стороны патио раздался испуганный женский визг.

Мещерский, ломая кусты, топча цветы, бросился туда.

Дикое зрелище предстало его взору в патио.

Двенадцатилетний Миша Касаткин стоял позади плетеного кресла, в котором раскинулась Евдокия Жавелева. Он стоял к ней вплотную, схватив левой, грязной от земли рукой за темные волосы, оттягивая ее голову назад и открывая горло. Правой рукой он прижимал к шее Евдокии свой нож – так сильно, что на коже уже выступила кровь.

Напротив Евдокии в кресле застыл, как соляной столб, потрясенный Клинопопов. Все произошло в течение каких-то секунд.

– Ты… Миша… брось нож, – Мещерский задыхался. Он разом растерял все слова.

– Прирежу ее сейчас как свинью, – тихо сказал мальчик, нажимая лезвием на шею своей жертвы все сильнее.

Глаза Евдокии вылезали из орбит, она цеплялась руками за подлокотники.

– Ты с ума сошел. – Мещерский шагнул к нему.

– Стойте на месте! – приказал Миша.

– Это не поможет. Я все видел. Перчатки резиновые… мешок… Ты это использовал, когда хотел убить Аякса, ведь так?

– Никто ничего не докажет. – Миша вцепился в волосы Евдокии. – Видите там эту штуку, справа от вас?

– Какую штуку? Миша, брось нож, пожалуйста. Это не поможет.

– Заткнитесь. Слушайте меня. Видите ту штуку? Это газовый гриль.

Мещерский скосил взгляд направо, как приказывал ему двенадцатилетний мальчишка, взявший в заложницы женщину.

Возле кустов стоял открытый гриль для барбекю с прикрепленным небольшим газовым баллоном.

Мещерский поднял взор: гараж, угол дома. Если закричать, позвать на помощь? Но их и так с Клинопоповым – двое взрослых мужчин против двенадцатилетнего подростка. Да и кто явится на зов? Феликс, уложенный в постель сердечным приступом? Гарик, поглощенный упаковкой картин в другом конце огромного дома? Горничная Валентина, чей пылесос в вестибюле гудит так, что голосов не слышно в двух шагах?

Его мать? Но Капитолине уж точно лучше держаться сейчас от этого места подальше…

– Подойдите, включите. Там автоподжиг, – приказал тоненьким голоском Миша.

Мещерский повиновался. Подошел, повернул вентиль. Спираль вспыхнула голубым пламенем.

– Я включил, – сказал он, оборачиваясь. – Миша, все это напрасно. Еще можно все исправить. Вспомни, ты ведь и сам пострадал вчера. Ты был на волосок от смерти. Миша, давай поговорим. Почему ты хотел убить малыша?

– Мелкий мне надоел, – сказал Миша совершенно бесстрастно.

Он стоял за креслом, вцепившись в волосы Евдокиии Жавелевой, – невысокий, щуплый для своих двенадцати лет, но очень решительный. С холодным взглядом – недетским, о, совсем недетским. С ножом, испачканным землей, который он все сильнее прижимал к шее своей жертвы. Загорелую кожу Евдокии прочертили темные струйки крови. Она боялась шелохнуться, боялась дышать, запрокинув голову, вытаращив глаза.

– Вы мне все надоели. А мелкий особенно, – произнес Миша очень четко. – С тех пор, как он здесь появился, жизни не стало. Как и с вами, алкашами-мажорами. Но вы уедете, уберетесь, а он – нет. Тут все было для него, все вокруг него вертелись. Ему все здесь принадлежит, потому что он наследник. Мажор по рождению. А он никто, мутант из пробирки! – яростно выкрикнул рыжий мальчик. – Чудовище, монстр, его из живота у тетки вырезали и сюда привезли! Я по телику слышал, в таких, как он – дьявол! Он мутант-суррогатник! А все вокруг него на цыпочках… А я никто для них. Ничего, все равно сдохнет там, в больнице!

Мещерский прикидывал: что делать? Броситься к нему сейчас? Выбить нож, ударить? Но это же ребенок… Это маленький мальчик… Мальчик, ослепленный ненавистью, с ножом. Если он в панике и ярости проткнет Евдокии сонную артерию или всадит нож в горло, ее будет уже не спасти.

– Вернитесь на клумбу, – холодно приказал Миша. – Возьмите, принесите и бросьте в огонь. Сожгите, чтобы я видел.

– Миша, это не поможет, – повторил Мещерский. – Я видел перчатки и мешок. Эти двое сейчас тоже их увидят – это улики.

– Пойдите, принесите, бросьте в огонь, – повторил Миша на полтона выше. Несмотря на свою внешнюю холодность, он был близок к истерике. – Когда все сгорит, останутся только слова. Ваше слово – против моего. Я маленький. Меня даже судить нельзя по возрасту. Мне ничего не будет.

– Миша, слова тоже имеют вес.

– Делайте, что я говорю. – Миша еще сильнее оттянул голову Евдокии назад за волосы. – Думаете, я шучу? Думаете, я просто так прикалываюсь? Вот, смотрите. Не сожжете все на гриле, я ее зарежу!

Он сделал рукой быстрое движение. И лезвие ножа рассекло кожу Евдокии от уха к горлу. Хлынула кровь. Евдокия придушенно взвизгнула и застонала от боли и ужаса.

Мещерский был готов вернуться на клумбу, взять перчатки и мешок и сделать так, как приказывал ему малолетний убийца.

Но тут произошло то, чего никто не ожидал.

Низкий столик с грохотом отлетел в сторону. Бутылки из-под шампанского и ведерко, полное льда, шмякнулись на плитку, разбились. Артемий Клинопопов, на которого визг раненой Евдокии подействовал как удар хлыста, взвился со своего места и – не заботясь о последствиях, не колеблясь, не жалея ничего и никого – ринулся к Мише Касаткину.

Он ударил его со всей силы ногой в живот.

Это было жуткое зрелище – взрослый мужик остервенело бьет…

Но никому из присутствующих в патио в этот момент было невдомек, что удары наносит не взрослый солидный мужчина, а маленький, злой на весь мир Артюша Клинопопов, мстящий своему школьному обидчику Чуче снова и снова… снова и снова…

Снова и снова…

Миша упал на спину, нож все еще был в его руке, но Евдокию он не задел. Он не смог даже согнуться от боли, потому что Артемий Клинопопов был уже рядом и бил его ногами в диком, восторженном исступлении.

– Щенок! Недомерок! Не смей ее трогать!!!

Он ударил мальчика в бок и потом разбил ему лицо носком ботинка. И в этот момент Мещерский, опомнившись, налетел на него и сбил с ног.

Миша скрючился на выложенном плиткой полу патио возле газового гриля, что полыхал голубым огнем.

Нож свой он так и не выпустил из рук. А сжимал все крепче, пока не потерял сознание.

К ним уже бежали со стороны дома.

Мещерский в тот миг даже не мог определить, кто бежит. Гарик, горничные или его мать.

У него было темно в глазах.