Закончив свой труд, гордясь своим произведением, Каднет протянул ручное зеркало Моргану, и тот посмотрел на себя не без удовольствия.

— Что и говорить, — обратился он к цирюльнику, — вы, друг мой, настоящий артист! Запомните эту прическу. Если когда-нибудь мне будут отсекать голову, то ради женщин, что будут смотреть на мою казнь, я выберу именно эту прическу.

— Вы хотите, господин барон, чтобы о вас пожалели, — серьезным тоном сказал цирюльник.

— Да, а пока что, милый Каднет, вот вам экю за труды. Будьте добры, скажите, когда спуститесь вниз, чтобы вызвали для меня экипаж.

Каднет вздохнул.

— Господин барон, — сказал он, — в былые времена я ответил бы вам: «Покажитесь при дворе в этой прическе, и мои труды будут оплачены!» Но, увы! Больше нет двора, господин барон, а ведь нужно как-то жить… У вас будет экипаж.

Тут Каднет снова вздохнул, положил в карман полученный им от Моргана экю, подобострастно склонился перед ним, по обычаю цирюльников и учителей танцев, и удалился, предоставив молодому человеку довершить свой туалет.

Теперь, когда он был причесан, с остальным можно было быстро покончить, только вот с замысловатым узлами галстука пришлось немного повозиться; но опытный в этом деле Морган блестяще справился с трудной задачей, и, когда пробило одиннадцать, он был готов ехать на бал.

Каднет не забыл его поручения: у крыльца уже стоял фиакр.

Морган вскочил в него и крикнул:

— Паромная улица, дом тридцать пять!

Фиакр поехал по улице Гренель, поднялся на Паромную улицу и остановился перед домом №35.

— Я даю вам двойную плату, любезный, — сказал Морган, — но только с условием, что вы не будете стоять у подъезда.

Возница получил три франка и скрылся за углом улицы Варенн.

Морган взглянул на фасад дома. Можно было бы подумать, что он ошибся номером: в окнах было темно и не слышно ни звука. Но Морган без колебаний постучался особенным образом.

Ворота отворились.

В глубине двора виднелось большое ярко освещенное здание.

Молодой человек направился к этому дому; по мере того как он приближался, все громче слышалась музыка.

Он поднялся на второй этаж и очутился в гардеробной.

Там он протянул свой плащ служителю, охранявшему верхнее платье.

— Вот вам номерок, — сказал гардеробщик. — А оружие положите в галерее так, чтобы вы потом могли его узнать.

Морган сунул номерок в карман панталон и вошел в длинную галерею, превращенную в арсенал.

То была настоящая коллекция оружия: там были представлены всевозможные его виды — пистолеты, мушкетоны, карабины, шпаги, кинжалы. Налет полиции мог внезапно прервать бал, и тогда каждому танцору предстояло мгновенно превратиться в бойца.

Сняв с себя оружие, Морган вошел в танцевальный зал. Возможно ли передать словами впечатление, какое производил этот бал?!

В большинстве случаев на бал допускались лица, имевшие на то особое право, а именно те, чьи родные были посланы на эшафот Конвентом или Парижской Коммуной, расстреляны Колло д'Эрбуа или потоплены Каррье. Но поскольку за только что пережитые три года террора чаще всего гильотинировали, большинство присутствующих носили такие же костюмы, как у жертв гильотины.

Многие девушки, у которых матери или сестры пали от руки палача, явились в таком самом наряде, какой осужденные женщины надевали для последней мрачной церемонии; на них было белое платье, красная шаль, а волосы были коротко подстрижены на затылке.

Иные из них к этому и без того выразительному туалету добавили еще одну знаменательную деталь: они обвязали себе шею тонкой красной нитью, уподобившись призраку Маргариты на шабаше: эта нить отмечала разрез, проделанный ножом гильотины между сосцевидным отростком височной кости и ключицами.

Мужчины, родственники погибших, надели сюртуки с отогнутым назад воротником, причем ворот рубашки был распахнут, шея открыта и волосы на затылке коротко подстрижены.

Но у многих, помимо жертв в семье, было иное право явиться на бал: они и сами были палачами, у каждого имелись свои жертвы. У этих было двойное право.

Некоторые из них, лет сорока — сорока пяти, воспитанные в будуарах красавиц-куртизанок XVIII века, в свое время встречались с г-жой Дюбарри в мансардах Версаля, с Софи Арну — у г-на де Лораге, с Дюте — у графа д'Артуа; насквозь пропитанные порочной учтивостью, они прятали свою неимоверную жестокость под покровом светского лоска. Они были еще молоды и хороши собой. Входя в гостиную, они встряхивали надушенной шевелюрой и обмахивались благоухающими носовыми платками; то была отнюдь не излишняя предосторожность, ибо, если бы не аромат амбры или вербены, от них разило бы кровью.

Другие, молодые люди двадцати пяти — тридцати, поражавшие своей элегантностью, принадлежали к Лиге мстителей; казалось, ими владела мания убийства, безумный смертоносный порыв, неутолимая жажда крови, и, получив приказ, они приканчивали без разбора и друга и врага; это был своего рода промысел: они орудовали с холодным расчетом, и когда им предъявляли кровавый вексель, они тут же расплачивались головами якобинцев.

Третьи были юноши от восемнадцати до двадцати лет, почти дети, вскормленные, как Ахилл, костным мозгом диких зверей или, как Пирр, — медвежатиной; их можно было сравнить с начинающими разбойниками Шиллера или с подручными вольных судей святой Феме. Такие необычайные поколения являются на свет после великих потрясений, как титаны появились из недр хаоса, гидры — после потопа, как грифы и вороны слетаются на поле битвы после побоища.

Это было само Возмездие, призрак с лицом бронзового изваяния, невозмутимый, безжалостный, непреклонный…

И этот призрак действовал среди живых; входил в раззолоченные гостиные, подавая знак взглядом, движением руки, кивком головы, и молодежь следовала за ним.

«Иные юнцы, — говорит автор, у которого мы почерпнули эти почти никому не известные, но правдивые подробности, — прерывали партию в буйот, не дав партнеру отыграться, вскакивали из-за стола и отправлялись в карательную экспедицию».

Для периода террора характерно невиданное бесстыдство в одежде, чисто спартанская простота в пище и глубочайшее презрение одичалого народа ко всякого вида искусствам и зрелищам.

Термидорианскую реакцию, напротив, характеризует элегантность, изысканность, пышность; тогда, как и в царствование Людовика Пятнадцатого, утопали в роскоши, предавались всевозможным наслаждениям, но теперь ко всему этому прибавилось роскошество мщения и наслаждения кровью.

Это молодое поколение окрестили «молодежью Фрерона», или «золотой молодежью».

Почему именно Фрерону, а не кому-либо другому, выпала такая странная и роковая честь?