Никита полагал, что неплохо знает брата, но никогда еще он не видел на его лице такой неизбывной печали. Похоже, Савва меньше переживал по поводу конца христианской цивилизации, нежели по проглоченному Мисаилом мобильнику.

«Не расстраивайся, — попытался успокоить брата Никита, — скажи, что по пьянке уронил трубку в воду. Давай прямо сейчас нажремся, чтобы егерь подтвердил. Пусть Ремир теперь звонит Мисаилу… в пруд».

«Он проглотил мобильник. Это очень плохо. Но объяснимо. Я мог просто уронить его в пруд. Но если в его губе остался крючок, — задумчиво произнес Савва, — мне конец. Сам факт, что я тянул из воды Мисаила, непростителен. Если же он поймает Мисаила, а у того в губе крючок, а в брюхе трубка, то он мгновенно выяснит, чей это крючок. Вот почему, — с весельем висельника рассмеялся Савва, — жить мне осталось примерно столько же, сколько Мисаилу. И вообще, — добавил хмуро, — я, наконец, понял, как расшифровывается его имя — Мисаил».

«Как? — поинтересовался Никита. — По-моему, так звали какого-то парня из Библии».

«Это составное англо-русское слово, — объяснил Савва. — Miss означает на английском невозвратную потерю, а дальше — по-русски — ил, то есть грязное, топкое дно. Проклятый мобильник навеки соединил меня с miss, то есть с невозвратной потерей, и с… илом, который, как известно, символизирует не просто забвение, но забвение позорное».

«А вдруг miss — это прекрасная девушка?» — предположил Никита.

«Разве только русалка, — невесело усмехнулся Савва. — Брачной постелью нам будет… ил».

«Но ведь крючок мог оторваться и утонуть?» — сказал Никита.

«Тогда мне остается жить еще меньше, чем Мисаилу», — с уверенностью произнес Савва.

«Почему?» — удивился Никита.

«Потому что, видишь ли, тогда я двойной неудачник, — вздохнул Савва. — И карпа упустил, и крючок утопил. Такие люди, — прошептал, как будто пруд был одним большим (и враждебным) ухом, — опасны для государства… Особенно, — добавил после паузы, — если служат ему искренне и верно. Знаешь, чем опасны такие, как я, двойные неудачники?»

«Нет», — признался Никита.

«Тем, — сказал Савва, — что минус на минус дает плюс».

«Но тогда ты тройной неудачник, — заметил Никита, — ведь ты еще и утопил мобильник в тот самый момент, когда тебе звонил президент. Минус на минус и на минус дает… что?»

«Что-то страшное, — ответил, подумав, Савва, — нечто такое, о чем лучше не думать».

«Ты сам хотел поймать маятник», — пожал плечами Никита.

«Наверное, — согласился Савва, — но он прошел сквозь меня, как невидимое лезвие, превратив мою единую и неделимую сущность в лохмотья».

«Разве сущность может быть единой и неделимой?» — усомнился Никита.

«Может, — подтвердил Савва, — если она последняя».

«А какая сущность последняя?» — спросил Никита.

«Та, которую человек несет в ладонях Господу Богу на Суд», — ответил Савва.

… «Или та, которую я намерен доставить на автобусе в Конфедерацию Белуджистан?» — подумал, спустя десятилетия, Никита Иванович Русаков.

Никита Иванович был приятно удивлен, внешним видом международного экспресса «Богемия-Белуджистан», точно по расписанию подкатившего к остановке у моста через Влтаву, где Никита Иванович дожидался его в тревожном одиночестве.

Серебристо-белый, без единой вмятины, в иглах антенн, с чистейшими стеклами автобус казался неприлично приличным для разрушающегося, утратившего центр тяжести мира.

Светило солнце. Улицы были пустынны, как будто в Праге не осталось людей. Однако, приближаясь к автобусу, Никита Иванович приметил в подворотне пару качающихся, как деревья не ветру, фигур в лохмотьях, свидетельствующих о неуничтожимости жизни, ее извечной готовности бесцельно длить существование в режиме бесконечного ухудшения.

Никита Иванович сунул пластиковый билет в специальную компьютерную прорезь на пуленепробиваемой двери. У водителя на дисплее высветилась стандартная информация: номер билета, место, фотография Никиты Ивановича (Жельо Горгоня), пункт следования, серия паспорта, наличие виз и так далее.

Данные совпали, и дверь мягко подалась назад.

Никита Иванович поднялся в салон.

Внутри в автобусе тоже было все в порядке. Чехлы на креслах, пластиковые жалюзи на окнах, булькающий кипятком кофейный агрегат и, судя по всему, исправно функционирующий туалет. Никита Иванович как будто оказался в старой доброй объединенной (а не в новой злой разъединенной) Европе, которую он еще застал. Или — в Европе, избежавшей эпидемий, тихих ядерных катастроф, гражданских и прочих войн, Великой Антиглобалистской революции, не менее великого переселения народов, восстаний неизвестно кого против неизвестно чего, внезапных границ, то есть всего того, чего избежать не удалось.

Немало Никиту Ивановича порадовало и то, что автобус был заполнен едва ли на треть. Похоже, автотранспортное предприятие, гоняющее автобусы из Праги в Конфедерацию Белуджистан, работало себе в убыток.

В креслах сидели стройные серо-черные, как из пепла, сомалийцы с пухлыми детскими лицами, четыре скрытых под паранджами конические женщины, огромного (как джинн) роста араб в искрящемся пронзительно-белом бурнусе, молодая, ослепительно красивая индианка, а также не менее десяти представителей белой расы. На лицах двух из них определенно читались черты наследственного умственного повреждения.

По законам большинства европейских стран такие люди не подлежали суду, даже если кого-нибудь убивали. Впрочем, если и их кто-то убивал, того тоже не особенно преследовали. Умственно поврежденные это знали и старались вести себя спокойно. Но это удавалось им не всегда. Так что ухо надо было держать востро. Особенно ночью, подумал Никита Иванович.

…Он вспомнил, как Савва объяснял Ремиру, что высшая и последняя стадия свободы — это когда тебя (свободного) могут в любой момент прибить другие (свободные) люди. А могут и не прибить. Таким образом, жизнь и свобода обретают то самое тождество, о котором мечтали лучшие умы человечества, когда не понять, где начинается жизнь и заканчивается свобода. Во всяком случае, начинаются и заканчиваются они вместе.

К тому времени как состоялся этот разговор, Ремир уже освободил себя от многих условностей. К примеру, он перестал носить костюмы, а ходил (даже во время официальных мероприятий и международных встреч) в галифе, небесно-голубой рубашке с узким черным, как клинок, галстуком и в короткой мягкой кожаной куртке. То есть фактически превратился в вождя, хотя еще и не очень понятно было: кого и куда он ведет?

Савва отмечал в этом процессе три ступени: когда вождь освобождает от условностей себя; когда вождь освобождает от условностей свою страну; и, наконец, когда он освобождает от условностей оставшийся мир. Ремир находился пока на первой ступени лестницы вождизма — самой скользкой, ненадежной, куда к тому же часто заступают случайные люди. Никита вспомнил, что в галифе и в странном каком-то картузе расхаживал в свое время самый странный (хотя вряд ли страннее Лжедмитрия, или Павла Первого) российский вождь — Александр Керенский.