Все это очень напоминает древнегреческие реалии, с тем только отличием, что среди японцев все же не было неким «общим местом» считать только однополую мужскую любовь наиболее возвышенной, принижая этим самым чувства между мужчиной и женщиной, как это сплошь и рядом делали греки классической эпохи. Впрочем, есть и мнение, что «в шестнадцатом, а особенно в семнадцатом и восемнадцатом столетиях, в правление самураев, когда традиционная культура достигла в Японии пика развития, гомосексуальные отношения получили большое распространение… Они не только не осуждались, но и воспринимались как гораздо более «возвышенные» и «изящные», чем гетеросексуальные. Особенно популярны они были в среде самурайского сословия; их считали даже «полезными» для мальчиков: они якобы учат добродетели, честности и восприятию красоты, в то время как любовь к женщинам ослабляет воинский дух. Множество исторических и художественных сочинений прославляло красоту и доблесть мальчиков, преданных сюдо» (цитируем по У. Кингу). Причины такого отношения к сюдо могли быть похожими на древнегреческие – жена, сидящая дома, редко рассматривалась как достойный собеседник, способным же понять чувства мужчины считался только другой мужчина. Видимо, неслучайно, что расцвет сюдо припадает как раз на мирные и стабильные годы Токугава, когда одновременно видение роли женщины в японском самурайском социуме все больше сводилось к функциям домохозяйки, сексуальной партнерши, обязанной регулярно рожать сыновей, тогда как в предыдущую неспокойную эпоху «идеальная самурайская женщина» скорее выполняла двойную функцию – от нее требовалось быть еще и союзником, чем-то вроде «младшего (неравноправного) брата» самурая-мужчины, а иногда – и воительницей.

Но по мнению других авторов (и оно нам кажется несколько более сбалансированным), «Путь юноши», сюдо, мог рассматриваться и как соответствующий, и как не соответствующий идеалам бусидо – если в его основе лежало Чувство, а не просто Влечение, он вполне вписывался в бусидо, как и любовь к женщине, и превозносился как облагораживающий душу, если нет – то, как и такого же рода любовь к женщине, считался просто плотскими утехами, злоупотреблять которыми вредно для здоровья и не слишком достойно самурая. Вообще, при всем доминировании неких социальных норм, установок и т. д. в самурайском обществе наивысшим моральным критерием часто негласно признавалась способность глубоко и искренне чувствовать – словно японцам был знаком цветаевский «закон протянутой руки, души распахнутой…»

Конечно, женщина времен Камакура, Муромати, Момояма и особенно периода Токугава была очень сильно стеснена в плане личной свободы, в том числе свободы отношений. В целом добрачные связи строго карались, ибо считались нарушением чистоты (киёси). Наказанием за подобное могли быть ссылка (для знатных особ женского пола), постриг в монахини (иногда добровольный, чтобы избежать более сурового наказания) или даже смерть, в том числе от рук отца, опекуна и т. д. Все это довольно резко контрастирует с немалой сексуальной свободой женщин (правда, лишь из достаточно узкого круга придворных дам) эпохи Хэйан, когда первая красавица столицы и великая поэтесса Оно-но Комати меняла возлюбленных из числа высокопоставленных царедворцев буквально как перчатки. Женщина более поздних эпох нечасто могла повлиять на выбор кандидатуры, предлагаемой ей в мужья (опять же, чем ниже по социальной лестнице находилась самурайская семья, тем относительно больше внимания обращалось на желания женщины). Однако не стоит считать, что женщина в браке была некой бесправной и безвольной игрушкой мужа, свекра и т. д. Хотя она и не имела права на развод, а ее жизнь в браке была сильно регламентирована, самоуправство мужа также было сильно ограничено тем же самым понятием «чести=долга» – «гири», который не позволял третировать жену как вздумается, предписывал вернуть ей свадебные дары в случае развода и т. д. Даже в случае наличия значительных, с точки зрения традиционной морали, недостатков супруги (к примеру, лени, неумения или нежелания следить за собой, отсутствии умения вести домашнее хозяйство и т. д.) все без исключения трактаты о бусидо предписывают самураю быть терпеливым и убеждать жену силой слова, быть снисходительным. Правда, реальность обычно была не столь радужна. Тем более что и Цунэтомо, и прочие авторы отнюдь не осуждают право супруга убить жену в случае тяжелейшего прегрешения в системе ценностей бусидо – супружеской измены, явно приравниваемой к измене самурая господину. Удивительно, но, похоже, особой разницы не делалось даже в случае, если эта измена носила отнюдь не добровольный со стороны супруги характер (например, изнасилование). Молчаливое предположение, что женщина просто обязана уметь не допустить подобного, имея в качестве последнего варианта самоубийство, похоже, было неким «общим местом». Важнейшим моментом в случае адюльтера была попытка скрыть сам его факт, если это было возможно (дабы не запятнать чести – своей, чести рода и т. д.), и при этом покарать виновную. Известные пример подобного рода приведены в «Хагакурэ»: в первом случае муж убивает любовника своей жены и обставляет дело так, как будто убил вора, залезшего в амбар, а через некоторое время разводится с женой под каким-то «благовидным» предлогом, во втором – убивает жену, изменившую ему со слугой, имитирует ее естественную смерть от болезни (чтобы «не позорить детей»), а пустившегося в бега слугу увольняет со службы, не делая попыток его разыскать и покарать. Судя по относительной немногочисленности примеров, подобных второму, в эпосе, прозе и драме, развод (допускавшийся лишь по инициативе мужчины и совершавшийся довольно просто – жена отсылалась к родителям, иногда принимала постриг, но были и случаи самоубийства женщин, считавших себя опозоренными таким обращением с собой и не желавших мириться со снижением социального статуса) в таких случаях все же был более распространенной практикой, хотя убийство «прелюбодейки» – несколько более соответствующим Пути воина. Главное – не допустить огласки, ибо бесчестье падало не только на саму несчастную женщину, а на всю семью, в том числе на мужа, детей, родственников.

Положение жены и матери семейства подчеркивалось многочисленными уважительными приставками к имени, употреблявшимися детьми, домочадцами и нередко (особенно в присутствии посторонних) мужем (-сан, – сама – обе приставки означают «господин» или «госпожа», но вторая еще более уважительна). Жена и мать должна была заботиться о муже и воспитывать детей – это считалось ее долгом (гири). Некоторые авторы, например Ямамото Цунэтомо, вполне осознавая колоссальную роль матери в процессе формировании молодого самурая, были всерьез обеспокоены тем, что такое женское влияние может привести к тому, что сын не будет любить отца и вырастет «маменькиным сынком». Поэтому, считали эти авторы, чем раньше юный самурай проходил обряд совершеннолетия (заключавшийся в обряде перемены прически и вручения оружия) и переходил с женской половины дома на мужскую, тем лучше. Неудивительно, что традиция бусидо явно не слишком позитивно воспринимает тип властной женщины-матери, добивающейся власти в «мужском обществе» через своего сына, реже мужа (для классических самурайских времен таким примером является Ёдогими – вдова Тоётоми Хидэёси и мать несчастного Хидэёри). С неодобрением отзывается о «властных матерях» и Мисима в «Хагакурэ нюмон». Иногда самурайский «идеал матери» в самурайской мифологии вступал в конфликт с идеалом «верной жены» – и тогда опять же однозначного ответа не давалось. Идеальным вариантом поведения женщины считался тот, который продиктован снова-таки прежде всего «искренностью» – макото. Так, «Хэйдзи моногатари»[23] и «Повесть о доме Тайра» не осуждают вдову Минамото Ёситомо, мать малолетнего Ёсицунэ красавицу Токиву Годзэн, за то, что она согласилась уступить домогательствам грозного Тайра Киёмори, врага ее мужа, чтобы спасти своих маленьких сыновей, которым в противном случае грозила неминуемая гибель.