Несколько двойственным, хотя явно более высоким, чем у разведенных женщин, был и негласный социальный статус вдовы – она нередко расценивалась как некое подобие ронина – самурая, утратившего господина, отношение к которым всегда также было двойственным (они могли вновь стать социально востребованными, но идеальным вариантом, конечно, негласно признавалось дзюнси – хоть и совершалось оно относительно нечасто, а в эпоху Токугава и вовсе было запрещено законом – но не бусидо). Несмотря на гордую поговорку «у верного слуги не бывает двух господ, у верной жены не бывает двух мужей», на практике вдовы нередко вновь выходили замуж, но в мире самурайского идеала, отраженного в легендах, любящая вдова или женщина, потерявшая любимого, всегда постригается в монахини и молится об успешном перевоплощении любимого, а иногда умирает от горя или совершает дзюнси. Гораздо реже подобная верность преподносилась как идеал мужского поведения – но будем справедливыми, такие легенды тоже есть. Так, в сборнике Лафкадио Хёрна (американца-японофила, переселившегося в Японию в конце XIX века) приводится красивая грустная история о человеке по имени Такахама, до самой смерти соблюдавшем обет безбрачия, данный им после смерти своей невесты Акико (в тексте говорится о ее памятнике с родовым именем, то есть речь идет о девушке и мужчине из числа самураев), явившейся ему перед его смертью в виде большой белой бабочки…

В целом складывается впечатление, что и в сфере отношений с противоположным полом регламентация жизни женщин была тем меньше, чем ниже на социальной лестнице они находились. В общем, господин (князь, влиятельный самурай-вассал) имел полное моральное право покарать своих слуг (в том числе самурайского происхождения) за «прелюбодеяние» (совершенное до, вне или в браке) смертью (известно немало произведений, использующих этот сюжет). Все же некоторые авторы (в их числе парадоксальный Ямамото Цунэтомо, который поведал нам две изложенные несколько выше мрачноватые истории о «внезапном возвращении мужа домой») утверждали: «Некто предлагает быть требовательным к людям [во всем. – Д. Ж.], но я с этим не согласен. Известно, что рыба не будет жить там, где есть только чистая вода. Но если вода покрыта ряской и другими растениями, рыба будет прятаться под ними и разведется в изобилии. Слуги тоже будут жить спокойнее, если некоторые стороны их жизни будут оставлены без внимания». Такая терпимость и относительное невмешательство в личную жизнь были скорее благим пожеланием, особенно в эпоху попыток тотальной регламентации образа жизни самураев в эпоху Токугава, однако характерным является уже то, что они декларировались в одном из самых великих произведений на темы, связанные с бусидо.

Некоторые средневековые авторы, так или иначе затрагивавшие тему самурайского женского идеала, подчеркивали необходимость не только гармоничного физического единения мужчины и женщины (напомним, что они не были стеснены представлениями о якобы «грязной» сути таких отношений – буддизм, в отличие от христианства или, например, иудаизма, в этом плане более терпим), но и неких эмоциональных контактов – нахождения тем для бесед, ценности самой возможности поделиться своими переживаниями с по-настоящему близким человеком, советуя самураю искать образованную и понимающую жену, с которой можно будет достойно и интересно прожить жизнь. Так что в чем-то логичные рассуждения относительно сходности японского и древенегреческого идеалов человеческих отношений, признающего высшей ценностью лишь мужскую дружбу (или же любовь), исходя из заведомо более «низкой» природы женщины, кажутся нам все же несколько надуманными. Ведь древнегреческий этос не требовал от женщины следования неким «мужским» образцам поведения, обязующим иметь качества, которые сами по себе позволяли сделать вывод о том, что тендерные различия не столь огромны и непреодолимы, раз эти качества могут быть присущи обоим полам. В самурайском же мире женщина находилась в более двойственной ситуации – с одной стороны, за ней часто заранее признавалось некое «право быть слабой», но тем не менее проявление ею силы (причем даже не силы – инь, а силы – ян) отнюдь не порицалось (по крайней мере, «на словах»), а иногда и вызывало восхищение.

Обычный ход жизни самурайской женщины мог быть нарушен – к примеру, она могла попасть в плен и превратиться в наложницу какого-нибудь влиятельного князя (если мужчины и мальчики из вражеского рода чаще всего подлежали истреблению, женщин, как правило, не убивали – так, в «Повести о доме Тайра» говорится, что из всех вельмож Тайра после победы Минамото «никто не сохранил жизнь, но о сорока с лишним женщинах не вышло никакого распоряжения, и они либо укрылись у родных, либо, положившись на узы дружбы, нашли приют у прежних знакомцев» и остались в живых). Так, например, произошло с матерью Такэда Кацуёри, дочерью погибшего в бою князя Сува, ставшей наложницей знаменитого Такэда Сингэна. Положение наложницы было гораздо более шатким, нежели законной жены, но оно могло укрепиться в случае рождения сына, особенно такого, который проявлял бы неплохие способности к военному делу (это как раз и произошло в случае с Кацуёри, ставшим со временем наследником Сингэна). Количество наложниц у богатых и влиятельных аристократов не в самурайскую эпоху не ограничивалось ничем и могло быть значительным. Бывали случаи, когда наложница со временем превращалась в законную жену (яркий пример – Ёдогими, последняя жена великого Тоётоми Хидэёси, родившая ему наследника, Хидэёри). Наложницы даймё часто выполняли роль мелких чиновников, ведая различными хозяйственными вопросами. Жизнь наложницы также регламентировалась, особенно это касается наложниц даймё, сёгунов и т. д. Они были обязаны хранить верность своему господину, который мог со временем выдать их замуж за кого-то из своих приближенных. В случае, если наложница заводила связь на стороне, она подлежала тем же наказаниям, что и жена. Так, в свое время много шума наделал случай с одной из многочисленных наложниц сёгуна Токугава Иэцугу (звали ее Эдзима), которую в 1714 году уличили в том, что она завела себе любовника, некоего актера театра Кабуки по имени Икусима. В результате огласки этого случая Эдзима отправили в ссылку (хотя сначала собирались казнить), актера вместе с труппой выслали из столицы, а театр закрыли. В целом положение наложницы рассматривалось самурайской моралью как не слишком достойное, но не откровенно унизительное.

Другое дело, что нередко сами женщины, воспитанные в традициях верности мужу, не желали становиться наложницами, даже имея перед собою немалые выгоды. В качестве иллюстрации этого приведем одну печальную историю о влюбленном всесильном регенте сёгуна, неуступчивом и гордом вассале и его верной жене. В ней прекрасно отразился как дух эпохи, так и многие важные нюансы самурайских отношений «мужчина – женщина». Итак, действующими лицами нашей истории (а взята она из «Тайхэйки» – «Повести о великом мире») являются регент сёгуна Асикага Такаудзи по имени Ко-но Моронао, родственница императора, прекрасная Ниси-но Таи, ее муж, самурай Энъя Такасада, а также придворная дама по имени Дзидзю, которая на беду себе и всем героям этой истории поведала Моронао о замужней красавице, живущей в провинции Идзумо, описав ее так живо, что Моронао начал искать встречи с Таи. Увидев ее тайком, он «с этого времени окончательно заболел болезнью, которая зовется любовь, и во сне и наяву лепетал бессвязные слова». Моронао был не слишком хорошо образованным, грубым и, как мы увидим далее, весьма подлым самураем, но все же решил прибегнуть ко всему огромному арсеналу средств соблазнения, известных со времен блистательного принца Гэндзи. Он посылал предмету своей любви изысканные подарки, стихи (которые за него писал известный мастер каллиграфии, спешно найденный слугами Моронао), угощения. Дзидзю, поневоле ставшая сводней, уговаривала Таи согласиться уступить домогательствам регента, но та оставалась непреклонной. В ответ на письма со стихами, содержавшими довольно прозрачные намеки, она отвечала: «Ночная рубашка поверх одеяла» – что Моронао расценил было как… просьбу прислать шелковое ночное кимоно. На самом деле, как ему растолковал один знаток японских танка, имелось в виду известное стихотворение из антологии «Синкокин-сю»: