Конечно, Томоэ (по сути профессиональную воительницу) следует рассматривать как единичное, яркое исключение из правил, да и в данном случае рассказ о ее доблестях оказался лишь неким дополнением к истории о Кисо Ёсинака. Редкостью были и женщины-профессиональные разбойницы (о таковых повествует, к примеру, Ихара Сайкаку в одной из своих новелл, датируя деятельность героинь рассказа «Сестры-разбойницы» – матери и двух дочерей из провинции Митиноку – годами Тайэй, то есть серединой 1520-х годов). Но и в ее время, и позднее – вплоть до позднетокугавского периода – дочери, жены, возлюбленные самураев нередко обучались владеть оружием, чаще древковым, нежели мечом и луком (для приличного владения которыми требовалась немалая мускульная сила), особенно «японской алебардой» нагината, грозным оружием, которым даже не слишком сильный физически человек мог наносить страшные раны, держа противника на выгодной для себя дистанции. Неплохим оружием являлись и заколки кансаси для пышных причесок, часто изготовлявшиеся в виде миниатюрных кинжалов (до 20 см в длину). Особенное значение имел небольшой кинжал квайкэн, который вручали девушкам из самурайских семей по достижении совершеннолетия. Он мог использоваться как для самообороны, так и для дзигаи – женского аналога сэппуку (в его ходе вскрывалась сонная артерия на шее). Знаменательно, что меч, этот поистине основополагающий символ самурайского статуса, японки из самурайских семей могли носить лишь в редких случаях – например, пребывая в дороге в одиночку, без мужчин-сопровождающих, а придворные дамы – например, в случае пожара во дворце.

Какие же добродетели считались основными для женщин, рожденных в самурайских семьях? В принципе те же, что составляют костяк бусидо, хотя и с несколько иной расстановкой акцентов, которая, в общем, не слишком зависела от конкретной женской ипостаси – дочери, жены, матери.

Прежде всего это смелость и верность с постоянной готовностью к самопожертвованию. Фактически у нас нет особых причин, чтобы оспаривать высказывание Нитобэ Инадзо о том, что жена самурая должна была быть готова пожертвовать всем, в том числе собой, дабы ее муж, в свою очередь, мог пожертвовать всем на службе у господина, который должен был следовать велению Небес. Женщина в семье именовалась найдзё – «внутренняя помощь, внутренний союзник». В хрестоматийных примерах верности женщины мужчине (отцу, мужу, или же своему роду вообще и т. д.) мы имеем дело не просто с лояльностью, а с лояльностью часто гипертрофированной, что, видимо, и сделало эти примеры столь запоминающимися. В главе о христианстве в Японии речь шла о Грации Хосокава – историю ее смерти было бы вполне уместно вспомнить и здесь. Блестящим женским образом из гораздо более ранней эпохи, времен зарождения самурайских идеалов, иллюстрирующим эту же добродетель, является печально-прекрасная возлюбленная Минамото Ёсицунэ, блестящая исполнительница ритуальных танцев-сирабёси Сидзука. Она, как и верный до гроба вассал Ёсицунэ монах-воин Бэнкэй, возможно, является неким собирательным или даже и вовсе вымышленным персонажем, но в данном случае это не имеет особого значения – популярность и некое «воспитательное значение» этого образа было и остается громадным. Поддавшись чарам Ёсицунэ, Сидзука делит с ним тяготы боевых походов, а затем и опасности и тревоги жизни затравленного врагами беглеца, которым предстает этот герой Минамото в конце своей жизни. При этом образ хрупкой и утонченной, но верной и стойкой Сидзука прекрасно оттеняет образ грубоватого и порой своенравного Бэнкэя, постепенно несколько отодвигая на задний план главного героя – Ёсицунэ (это происходит в ряде драм Но, Кабуки на эти сюжеты, а также в «Сказании о Ёсицунэ»). Верности Сидзука не мешает даже то своеобразное обстоятельство, что Ёсицунэ в ходе его бегства из столицы одно время сопровождала целая группа молодых красавиц-аристократок (в самурайскую эпоху считалось вполне нормальным такое поведение мужчины). В конце концов, в совершенно безвыходных обстоятельствах Ёсицунэ отсылает возлюбленную прочь, приказав спасаться самой. Вскоре Сидзука попадает в руки слуг сёгуна Ёритомо – мстительного брата Ёсицунэ и виновника всех его бед. Традиционной кульминацией этой истории в Японии считается танец-песня возлюбленной Ёсицунэ перед ненавидящим его братом, танец, в котором с помощью достаточно прозрачных для любого японца иносказаний Сидзука высказала тоску по любимому, прекрасно понимая всю опасность своего поступка. Увы, у этой истории нет счастливого конца, что делает ее такой японской, – слуги Ёритомо убивают новорожденного младенца Сидзука, отцом которого был Ёсицунэ, а сама героиня постригается в монахини и умирает вскоре после получения известия о смерти Ёсицунэ в далеком северном краю.

Так же как редким явлением были воительницы-профессионалки, подобные Томоэ, немногие женщины из самурайских семей посвящали себя искусству, ритуальному или светскому, как жрица-танцовщица Сидзука (несколько иная ситуация с женщинами из числа придворной знати – кугэ, образ жизни которых не является темой нашего раздела). Но обучение изящным искусствам, не говоря уже о хороших манерах, конечно же, входило в обязательный перечень необходимых «женских умений». Среди этих искусств были чтение, танцы, которым учили «не профессионально, но чтобы сгладить угловатость движений» (Нитобэ Инадзо), пение, традиционное стихосложение, игра на таких музыкальных инструментах, как кото («японские гусли») и иногда сямисэне (инструмент, гораздо более характерный для дзёро и гейш), каллиграфия (при этом существовало мнение, что женщине не обязательно запоминать множество китайских иероглифов, достаточно освоить японскую слоговую азбуку кана, особенно вариант катакана), игра в поэтические карты, в мяч и сугороку (настольная игра с фишками), а с конца XVI–XVII века – икэбана и чайная церемония, а также «искусство любви», которому иногда наставляли будущих жен или наложниц знатных господ (а вовсе не одних дзёро). Понятно, что целью всего комплекса подобного обучения была возможность продемонстрировать свои таланты мужу и изредка – гостям. В общем, подавляющее большинство источников считает изящные искусства в том или ином объеме весьма важными для женщины. По крайней мере, из источников нам почти неизвестны (приведенное в начале раздела высказывание о ненужности всякой учености для женщины все же выглядит скорее исключением) попытки осмысления противопоставленных друг другу образов «образованной и утонченной» самурайской женщины и «грубой и не владеющей ими», как это сплошь и рядом случается с мужскими самурайскими образами.

Важными качествами для молодой девушки и взрослой женщины считались скромность, «несклонность к болтливости», хозяйственность, экономность и умение обходиться малым (все это предписывалось и мужчине), презрение или, по крайней мере, спокойное отношение к роскоши и, наконец, целомудрие, или, если шире, внутренняя и внешняя чистота (т. е. чистоплотность). Общеизвестен тот факт, что японцы до сих пор очень трепетно относятся к чистоте во всех ее проявлениях, концепция «чистоты» (киёси), понимаемой и как «прямота» (тадаси), лежит в основе синто (человек ценен, если является «сердцем светлым, чистым, прямым, правильным, правдивым»). При этом чистота и искренность помыслов (макото) считались не менее важными, нежели чистота тела. Самурайские женщины Средневековья, как и мужчины, регулярно принимали ванну (о-фуро), любимыми местами отдыха семей влиятельных даймё с начала самурайской эпохи были различные горячие источники. Обязательным был уход за кожей и волосами, существовали десятки рецептов косметических средств. Впрочем, такие простые средства, как румяна и пудра, использовались и самураями-мужчинами (например, чтобы скрыть бледность в результате болезни), что вовсе не считал недопустимой изнеженностью даже суровый Ямамото Цунэтомо. То же касается окраски волос и роскошных цветных татуировок (это относится как к дворцовой знати-кугэ, так и к некоторым самураям). Впрочем, самая известная самурайская история с крашеными волосами связана все же не с женщиной, а со старым воином, служившим клану Тайра, – Сайтоо Санэмори. Он, идя в свой последний бой против войск Кисо Ёсинаки, покрасил свою совсем седую голову в черный цвет, чтобы его голову не выбросили как никчемный трофей, принадлежавший дряхлому старику…