– У каждого есть мать, – сказал он мне. – Ваша не принадлежит к тем, кого отправляют туда.

Как я ни старалась, маму поместили в палату с восемнадцатью другими пациентками, где ей не обеспечивали надлежащий уход.

Маме очень не нравилось в клинике, но она переносила свое положение терпеливо. Она мало разговаривала с другими пациентами и не создавала проблем нянькам. Я старалась, когда у меня случалось свободное время, выводить ее погулять, и мне это то и дело удавалось, пока маразм не усилился. Но всякий раз, когда я приходила, она встречала меня нежной улыбкой и спрашивала, где я сейчас играла. Даже в последние дни жизни, когда мама лежала под кислородной маской, она снимала ее, чтобы спросить: «Как публика?»

Она провела в доме престарелых полгода и умерла в декабре 1983 года. Мы похоронили ее на еврейском кладбище, не так далеко от нашего дома. Я узнала, что есть возможность воздвигнуть там памятник людям, которых мы потеряли во время войны, и я заказала такой для членов семьи Ружичка и нашей родни из Добржича. Рядом есть табличка, посвященная памяти писателей и композиторов, погибших в Терезине.

Мама столько вынесла, что и представить себе не могла, что доживет почти до девяноста. Как и я, она страдала от последствий военных лет, и физических, и эмоциональных, но, в некоторых отношениях, для нее послевоенные годы обладали особой разрушительностью. Если бы ей позволили распоряжаться своим магазином и оставаться в Пльзене, который она любила, она бы, по-моему, была гораздо счастливее, а ее жизнь – полнокровнее. Но вместо того ее мир страшно сузился в нашей маленькой квартирке, замкнулся почти исключительно на мне и Викторе. Она никуда не ездила, она не работала. Многое переставало интересовать ее, и она все меньше походила на прекрасную, полную сил деловую женщину, которую я помню по счастливым годам своего детства.

За одно я благодарю судьбу – за то, что отец умер до того, как нас отправили в Освенцим. Там бы он не выжил. Он был таким гордым человеком, интеллектуалом, а лагерь смерти воплощал последнюю степень потери достоинства. Номер, вытатуированный на коже, грубое лишение всего человеческого – собственной одежды, книг – для отца это было бы слишком. Многие сходили с ума там, и часто очень быстро. Мы с мамой думали, что папа не продержался бы и месяца. Хотя бы от этой муки судьба избавила его.

А маму – от муки быть свидетельницей его безумия.

Я понимаю и то, что сама не продержалась бы без мамы. Освенцим надломил меня, но я утешалась рядом с ней каждый вечер. И если бы она не баловала меня ребенком, если бы не заботилась тогда о моем здоровье, я не перенесла бы всех тягот лагерей. Потом она опять спасла меня, когда я хотела покончить с собой, давала мне возможность вкладывать все силы в музыку. В Праге она сидела на каждом моем выступлении, всегда внимательная, в первом ряду. Она была моим главным поклонником.

Ни одного дня не проходит, чтобы я не вспоминала свою мать с признательностью и любовью.

ПОСЛЕ «Бархатной революции» настали резкие перемены. Нас всех с дикой силой влекла свобода. Но что такое свобода? Для многих это лишь абстрактная идея.

Границы открылись, люди толпами устремились на Запад, жадно желая насладиться тамошним стилем жизни и обилием товаров, которого не было в Чехии. Я знала недостатки капиталистической системы и понимала, что Запад – не рай. Людям из Восточного блока надо было еще приспосабливаться к новому порядку вещей. Животным в зоопарке дают пищу, но они в клетках. Есть те, кто не знает, что они в клетках, потому что никогда не жили на воле. Так же и с людьми. Многие предпочли бы клетку, потому что там их кормят и заботятся о них. Они не имели представлений о различиях между свободой и несвободой, они не хотели, чтобы двери открылись.

А для тех, кто искренне верил в коммунизм, перемены стали шоком. Люди обращались к религии, им требовалось во что-то верить. К демократии они не были готовы.

Для нас с Виктором самое большое изменение заключалось в том, что мы стали богаты. Впервые я узнала, сколько в действительности зарабатывала концертами, и теперь получала сама почти все эти деньги. Но мы, располагая деньгами, поначалу не знали, на что их тратить. Власти еще ранее разрешили нам приобрести небольшой дом с террасой в Индржихуве Градеце, чтобы работать там летом, а теперь Виктор купил новую машину, лучше прежней. Мне стали доступны великолепно украшенные копии барочных клавесинов Рюкерса, изготовленные пражским мастером Франтишеком Вигналеком, и Харраса, созданные Аммером.

Мы могли беспрепятственно путешествовать, посещать фестивали и навещать друзей в Испании, Швейцарии, Италии и США, мы часто ездили во французский дом русского пианиста Святослава Рихтера, с которым я много раз выступала. Я не теряла связь с кардиологом Ван Лоо из Берген-Бельзена, который жил в Генте. Он и раньше приезжал на мои концерты в Бельгии и познакомил меня со своей семьей. После его смерти я поддерживала контакт с его близкими, поэтому их мы с Виктором тоже навещали.

В наших путешествиях мы что-то покупали на память, но одним из последствий пребывания в лагерях было нежелание владеть чем-либо. Кроме ювелирных украшений, подаренных мне Виктором, у меня не было ничего ценного, и я лишилась даже их. Это случилось незадолго до революции, когда я вернулась в Прагу из Цюриха, где проводила мастер-классы. Стояла необыкновенно теплая погода, и я предложила Виктору сразу поехать в деревню на выходные, а полученную в Цюрихе валюту сдать в понедельник. Пока мы были в отъезде, кто-то проник в нашу квартиру и похитил все мои драгоценности. Конверт с оплатой из Швейцарии тоже украли. Я заявила об ограблении в полицию, но испытывала неприятное чувство, что мне не поверили. Они дотошно расспрашивали меня о том, почему я не передала деньги сразу по возвращении. Потом грянула революция, и я забыла об этой истории. Лишь когда тайные государственные досье стали достоянием гласности, я поняла, насколько мне повезло. Все бумаги для суда надо мной за сокрытие валюты были готовы. Власти, как выяснилось, подстроили и само ограбление. Однако похищенные личные вещи мне так и не вернули.

* * *

ПРИ НОВОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ строе нас восстановили в академических званиях. Я официально стала профессором, на что имела право уже давно. Правда, я не получила возмещения за то, что моя заработная плата до сих пор занижалась.

Студенты моего факультета провели собрание и избрали меня новым деканом, но я сразу же отказалась. Они поначалу обижались и говорили, что я уделяю больше внимания исполнительской карьере, чем факультету, но я объяснила, что все сложнее.

– Спросите у Виктора. Я ненавижу бумажную работу и стала бы худшим главой факультета в мире.

Им пришлось уступить мне.

Виктору наконец присвоили докторскую степень, хотя он и отказался предстать перед комитетом, занимавшимся этим вопросом, так как в состав комитета входили бывшие коммунисты. Виктор сказал:

– Это я вправе присуждать или не присуждать им что-то, а не они мне.

Несмотря на эти слова, степень ему дали, через тридцать восемь лет после написания диссертации. В феврале 1990 года прошла очень волнующая церемония в Каролинуме, части Карлова университета в Старом городе. Министр культуры присваивал степени пожилым и хорошо известным людям, которым так же, как Виктору, отказывали в них при коммунистическом режиме. Я стала женой доктора Калабиса, но он прибегал к этому званию, только если ему требовалась медицинская помощь.