Я никогда не забывала Фреди Хирша. Группа выживших в Терезине решила сделать что-нибудь в память о Фреди. Я связалась с моими подругами Зузаной и Даной. Дана стала главой «Терезинской инициативной группы». Втроем мы поговорили о том, что предпринять. У меня был друг-скульптор, уже создавший наши с Виктором бронзовые скульптуры, и он предложил безвозмездно изваять голову Фреди по фотографии. Мы провели скромную церемонию, установив ее в мемориальном парке гетто. Сейчас она пока остается единственным известным мне памятником Хиршу.

В 1994 году я посетила по предложению гамбургских властей фабрики на берегу Эльбы и осмотрела размещенные на стенах складов кофе и чая таблички в память о тех, кто томился здесь в заключении и погиб. Меня только расстроило это путешествие, погрузив в прошлое. Мне вручили местную медаль за заслуги в области науки и искусств, я смотрю на нее теперь и думаю о подвалах, где вода поднималась нам до колен во время воздушных налетов, и обо всем прочем. С каждой наградой связаны особые чувства, особые воспоминания. Получая эту, я сказала, что принимаю ее от лица всех, кто находился в рабстве у СС в Гамбурге.

Я почти прекратила преподавать, но горжусь тем, что стала наставницей трех поколений клавесинистов и некоторые из моих студентов прославились: например, Кристофер Хогвуд, Кетиль Хаугсанд, Моника Кноблохова, Анико Хорват, Борбала Добози, Гиедре Лукшаите-Мразкова, Янош Себестьен, Войтех Спурны, Вацлав Лукс и Ярослав Тума. Иногда преподаватели фортепьяно просили меня поработать с их студентами над Бахом, и я с радостью исполняла их просьбы, если находила время. Я знаю, как тяжело стать музыкантом, поэтому старалась уделять максимум внимания и сил молодым, ведь они – будущее музыки и, как говорил Виктор, будущее нашей страны. Я учила их тому, что, однажды полюбив музыку, ее невозможно разлюбить.

Один ирано-американский студент по имени Махан Эсфахани несколько раз после смерти Виктора пробовал убедить меня взять его в ученики, но я отказывала ему. Я уже сама болела раком, химиотерапия сказывалась и на моих руках, и на ногах: они не двигались как следует. Я не могла играть. Я объясняла Махану, что я слишком старая и больная и уже не беру новых студентов. Потом однажды он приехал в Прагу аккомпанировать пению на фортепьяно. За час до выступления он позвонил и сказал, что меня будет ждать такси возле моего дома. Помимо гайдновской кантаты и песен он сольно сыграет фантазию Моцарта и «Большие вариации в фа минор» Гайдна. Для меня отложен билет.

Я пришла, увидела – и Махан победил. Особенно впечатлило меня его исполнение гайдновских вариаций. Потом я сказала ему:

– Ну ладно, давайте проведем урок и посмотрим, как у нас получится.

Окончательно он взял верх надо мной, когда играл фугу, которая мне нравится, потому что она похожа на греческую драму, где на си бемоль миноре герой выходит на сцену. Махан неожиданно спросил:

– Как насчет Эдипа?

В это мгновение он стал моим учеником. Он показал, что он думающий, хорошо образованный человек, способный предлагать свои идеи вместо моих. Такие студенты мне всегда нравились. Я решила, что с ним будет приятно работать.

Махан – необыкновенный человек. Что бы я ни предлагала, он моментально осуществляет. Он как бы резонирует со мной. Студент – не просто студент, он коллега, и с Маханом дело обстоит именно так. Он понимает мое восприятие музыки, особенно Баха. Можно считать, что любой способен слушать музыку так, как ее слушали в баховские времена, но это не так. Слушают по-разному. У меня синтезирующее отношение к музыке, я следую за Ландовской, не выхожу за пределы определенного периода, но применяю и более современные средства, чтобы приблизить Баха к слушателям. И Махан так же относится к исполнению. Мы проработали вместе пять лет, я с нетерпением ждала каждого нового занятия с ним.

Во многом благодаря Махану «Эрато» и «Уорнер Класикс» выпустили к моему 90-летию полное собрание моих записей произведений Баха для клавишных на двадцати дисках. Я беспокоилась, как публика примет это собрание через пятьдесят лет после того, как оно записано. Сейчас бы я играла совершенно иначе. Ведь мы меняемся и никогда не играем по-прежнему. Сцена требует исключительной искренности. Невозможно воспроизвести человека, которым ты был два года назад. Нужно быть собой сегодняшним. Сейчас я была бы легкомысленнее при создании такого баховского собрания, тогдашняя игра кажется мне тяжеловатой. Забавно, что с возрастом становишься вроде бы серьезнее, а я бы играла легче.

Слушая эти записи, я чувствую, что время работы над ними было счастливейшим в моей жизни. И даже сейчас, слушая музыку Баха, особенно клавесинную, я поражаюсь величию композитора. Я говорю себе про какое-нибудь произведение: «Боже мой, это настоящий шедевр».

Юбилейное собрание было восторженно принято по всему миру, и американцы Харриет и Питер Гетцельсы еще и поэтому, среди прочих причин, сняли документальный фильм «Зузана: музыка – это жизнь». Его показывали во многих странах. Я испытываю огромную благодарность. Английский принц Чарльз написал мне письмо – у него есть мои записи Баха, и он посмотрел фильм. И лучшим подарком стал концерт, данный в мою честь самыми выдающимися из моих учеников в пражской Академии. Он доставил мне незабываемое удовольствие. Они даже сыграли в стилистике Баха Happy Birthday to You.

Несмотря на преклонный возраст и ухудшающееся состояние здоровья, я соглашаюсь, как и раньше, на все интервью с исследователями, музыкантами и историками. Некоторые из этих интервью транслируются по радио и телевидению. Я всегда находила минуту ответить на все письма и открытки, в которых шла речь о музыке. Одному молодому чешскому клавесинисту я помогала с диссертацией, посвященной мне, и еще я принимала участие в съемках самых разных программ и документальных фильмов, в том числе фильма о Фреди Хирше «Небо в Освенциме».

Часто меня приглашают в пражскую синагогу Пинкас, стены которой испещрены именами более 78 000 богемских и моравских евреев, погибших в Холокост. Это место производит на меня сильное впечатление. Здесь можно увидеть, какой вклад внесли евреи в чешскую культуру. Мемориал создан в 1960 году, но закрыт после советской оккупации в 1968 году почти на тридцать лет. Через три года после Бархатной революции синагогу отреставрировали и открыли вновь, однако борьба против сырости и затопления не прекращается. Среди детских рисунков из Терезина есть рисунки тех, кто когда-то был моим подопечным.

Я росла в обстановке смешения чешской, еврейской и немецкой культур, и эта смесь породила множество замечательных людей, таких как, например, Франц Кафка, Густав Малер, Бедржих Сметана и поэт Рильке. Как жертва Холокоста, я, разумеется, глубоко скорблю о том, что тот период прервался с вторжением нацистов, и часто думаю, как все выглядело бы, если бы многие из убитых, останься они в живых, обогатили чешскую и мировую культуру.

На стенах синагоги Пинкас имена кажутся каким-то родом орнамента, но каждый его фрагмент – человеческая жизнь, без которой человечество не полно. Ежегодно в день памяти о жертвах Освенцима произносятся все эти имена, включая имена почти всех моих родных и многих друзей из Пльзеня и Добржича. Не только евреи зачитывают списки имен, но и просто известные люди, добровольцы. И очень часто я поражаюсь тому чуду, что на стене нет моего имени.