— Откуда вы-то можете знать? — спросил он с горечью. — Вы — врач, да, но вы — хирург, оперируете людей, а здесь…

— Я выросла на потерянной планете, — сказала доктор Циссви. — Я всё умею.

Потерянными назывались планеты, куда выбрасывало после аварий или военных действий какое-то количество гражданских, и они выживали в отрыве от какой бы то ни было цивилизации как умели, возвращаясь, как правило, к более примитивному быту. Могло смениться несколько поколений прежде, чем поисковые службы находили таких потерявшихся; прецеденты бывали.

— Это здоровые, крепкие коконы, — объяснила доктор Циссви, — без изъянов, характерных для тяжёлых предметаморфозных условий. Так что, полагаю, они выживут. Но перерождение займёт больше дней, чем обычно… Думаю, дней двенадцать или даже семнадцать, сейчас точно пока не скажешь. Вы сможете как-то продержаться эти семнадцать дней? У вас есть такая возможность?

Кимсирь кивнул.

— Да. Благодарю вас. Благодарю…

Средств, выделенных семьёй на эту поездку, хватило бы и на большее число дней. Кимсирь, как все носвири, был неприхотлив, пороков, требующих значительных денежных вливаний, не имел. А чтобы не сойти с ума от безделья, он нанялся на работы по благоустройству недавно введённого в строй нового сектора станции Кларенс. Дело нехитрое, привычное, поначалу напрягало, что в бригаде не было ни одного носвири, сплошь люди в клеточку, тамме-оты. Но они, хоть и удивлялись экзотической внешности нового работника, отнеслись к нему по-доброму, особенно когда поняли, что он способен поднять и перенести больше груза, чем все они, вместе взятые. Когда узнали о свитимь, благодаря собственной глупости и недосмотру старших оказавшихся в больнице, сочувствовали.

Особенно одна из их девушек, Шалилуой. Напросилась вместе с ним проведать девочек, и вовсе не из тяги к инопланетной экзотике; Шалилуой отнеслась к бедным детям искренне, спросила:

— Они меня слышат?

— Наверное, — сказал Кимсирь.

— А ты сам помнишь, слышал ты что-нибудь или нет?

— Не помню, — честно признался он. — Это было давно. Но считается, что дети могут услышать мать и приставленных к ним номо, поэтому с ними надо разговаривать.

— Можно, я поговорю? — спросила тамме-отка застенчиво.

— Попробуй. Только не трогай, не надо.

Она спрятала руки за спину, наклонилась поочерёдно к каждому кокону и попросила:

— Выбирайтесь скорее, мы вас ждём!

Тронуло. Кимсирь знал, что люди не очень-то любят что-нибудь, слишком уж для них чуждое. О чём там говорить, он сам такое выносил с трудом, прибегая к самодисциплине и вколоченным намертво ещё в детстве правилам приличия. Тебе чужое, другим родное. Уймись.

Но эта Шалилуой его удивила.

Потом они вместе высаживали цветы на разбитой вчера ими же самими клумбе. Брали из ящика рассаду, закапывали в грунт, поливали. Размеренная, умиротворяющая работа. Шалилуой всё время держалась рядом, стараясь прикоснуться, то рукой, то плечом. Кимсирь не обращал внимания, пока его не просветил кто-то из коллег-работников:

— Чего тянешь кота за яйца, парень? В тебя влюбились, хватай, пока горячо.

Все вокруг грохнули. Ну, люди, что с них возьмёшь. Им всегда смешно, когда про размножение. А ему, правильному носвири, что вот теперь делать?

После смены они долго сидели вдвоём на лавочке перед обзорным экраном. На экране плыли звёзды, та их часть, которую можно было видеть, если выйти на внешнюю поверхность станции Кларенс прямо здесь. Кимсирь безуспешно пытался объяснить Шалилуой проблему так, чтобы она поняла. А она то ли глупа была, то ли действительно не понимала.

— Я — гентбарец-носвири, — объяснял Кимсирь, осторожно убирая тонкие руки Шалилуой с собственной шеи.

— Такой статус? — не понимала она.

— Не совсем. Такая биология. Я не считаюсь мужчиной, Шалилуой.

— А кто же ты тогда? — удивлялась она. — Женщина?

— И не женщина. Я — носвири. Зря ты видишь во мне партнёра, Шали, это невозможно.

— Ты меня не хочешь, — обиделась она, вскакивая, щёки у неё мгновенно отсырели, еще одна странность людей. — Так бы и сказал. А то голову морочит!

Она убежала в слезах. Кимсирь только вздохнул. Она не была плохим человеком, Шалилуой. Мастером она была точно хорошим, Кимсирь много раз видел её в работе. Он бы с удовольствием построил бы ещё что-нибудь с нею вместе. Но ей явно хотелось большего. Того, чего бессмысленно ожидать от носвири…

Проказницы-свитимь выбрались из своих коконов одновременно, на тринадцатый день. И всё, на что их хватило, это пискнуть «мама» при виде белых крыльев доктора Циссви прежде, чем потерять сознание.

— Ничего, — успокоила Циссви Кимсиря, — ничего, сейчас отоспятся, мы их подкормим, уже завтра бегать начнут. Я боялась, будет хуже…

— У нашей матери тоже были белые крылья, — сказал Кимсирь. — Они перепутали… Не сердитесь, пожалуйста.

— Ну, что вы, Кимсирь, какие глупости, — отмахнулась доктор Циссви. — Кстати, я беру на послезавтра скоростной корабль, и мы все вместе летим в локальное пространство Номон…

Насти лежала неподвижно, уткнувшись носом в стену. Она уже не помнила, сколько именно дней она так лежала. Если бы старая Ливсоно не тормошила её, не заставляла есть, — она давно бы уже умерла.

«Как он мог?»— крутилась в голове одна-единственная мысль. — «Ну, вот — как?!» Ни на что другое не было ни желания, ни сил.

— Вставай, солнышко, — завела обычную свою песню старая номо, — вставай, лучико мой радостный. Там к тебе гости пришли…

— Не хочу никаких гостей, — отмахнулась Насти крылом. — И вставать не хочу…

— Матушка пришла, Насти, родная. Не огорчай Матушку.

Пришла. Опять кого-то для брака подсовывать.

— Не пойду я, — наотрез отказалась Насти. — Не пойду! Вот ни за что не пойду. Уйди, Ливсоно, уйди!

Ну, что ты с нею будешь делать!

Ливсоно вышла в коридор, сказала гостям в отчаянии:

— Не хочет она. Не силой же мне тащить её!

— Вот же невоспитанная девчонка! — возмутилась Матушка дома Феолельв. — Ну, я ей сейчас объясню правила приличия!

— Подождите, сестра, — Циссви аккуратно придержала Φеолипи за локоток. — Я думаю, вопрос можно решить без насилия. Что стоишь? — нелюбезно отнеслась она к своему брату. — Ты этот гриб вырастил[15], Сат, тебе и срезать его. Иди!

Насти лежала, накрывшись крылом, и занималась привычным уже делом: растравливала себя, холя, лелея и взращивая тоску. Она услышала шаги, но не соотнесла их с кем-то посторонним, подумала, Ливсоно вернулась, или, хуже того, Матушка вошла. Да и пусть, если так. Начнёт Матушка ругаться, да и пусть.