Чтобы ускорить публикацию последних своих произведений, Бальзак устраивается в Ланьи, рядом с типографией, и проводит там четыре недели: пишет, корректирует гранки, спит на складной кровати и поддерживает себя крепким черным кофе. «Из последних сил» пытается выполнить свои обязательства, чтобы хоть как-то наполнить карманы и двинуться в Петербург. В июне он завершает третью часть «Утраченных иллюзий», поначалу дает ей название «Давид Сешар», потом – «Страдания изобретателя». Давид Сешар, придумавший новую разновидность бумажной массы, вынужден вести борьбу с богатым, ограниченным владельцем типографии. Заинтересуют ли читателей судебные разбирательства, составляющие суть этой истории? Бальзак не сомневается: «„Давид Сешар“ – прекрасная вещь. Ева Шардон возвышенна, а вот Эстер – страшна, но не написать о ней было нельзя». «Эстер» рассказывает историю падения грозного Нусингена, влюбившегося в героиню и пытающегося любыми средствами вернуть себе молодость. Раз двадцать правит Оноре гранки, испытывая терпение сотрудников типографии. Но верно найденное слово стоит того. Сам он падает от усталости, глаза горят, начались желудочные колики. В июле работа завершена, а вместе с ней и весь этот кошмар. Но издания, которые публикуют по главам «Сешара» и «Эстер», на грани банкротства. Есть опасность, что он ничего не получит, и значит, вновь без гроша. «Ангел мой, – жалуется Бальзак Ганской, – сегодня – первое июля, двадцать второго я собираюсь ехать [в Петербург], а мне надо написать еще сорок листов, иначе потеряю пять тысяч четыреста франков, которые так нужны мне для путешествия… Я смогу подняться на паром, только если мне заплатят, мои книги выйдут из печати, деньги будут у меня в кармане, а я предвижу всевозможные задержки. У меня тяжело на сердце, и не уверен, что смогу сделать нужное для завершения моего труда количество страниц – осталось еще сорок с половиной тысяч строчек… Франция мне наскучила, я охвачен чудной страстью к России, влюблен в абсолютную власть и должен увидеть, так ли это хорошо, как мне кажется».

На помощь приходит обязательный поверенный Гаво: берется уладить дела с газетами, дает денег на путешествие. Бальзак хочет во что бы то ни стало предстать перед Ганской и ее знакомыми в самом выгодном свете, заказывает у верного Бюиссона, которому никогда не платит, полный гардероб стоимостью восемьсот франков, покупает у ювелира Жаниссе еще на восемьсот украшений, в том числе три обручальных кольца. Четырнадцатого июля 1843 года приходит в посольство России за визой. Его принимает секретарь Виктор Билибин, который оставил в своем дневнике такую запись об этой встрече: «„Пусть войдет“, – сказал я служителю. Немедленно передо мной предстал полный, тучный даже человек маленького роста, с лицом пекаря, движениями сапожника, здоровый, словно бочар, с манерами приказчика, вот так! У него нет ни су, значит, поэтому он едет Россию, он едет в Россию, значит, у него нет ни су». Граф Николай Киселев, российский поверенный в делах, руководивший посольством после отзыва графа Палена, сообщал министру иностранных дел графу Нессельроде: «Поскольку этот писатель всегда в отчаянном положении в том, что касается денег, а теперь – особенно, вполне может быть, что цель его путешествия, как уверяют некоторые газеты, в том числе и литературная. В этом случае следует прийти на помощь господину Бальзаку, испытывающему затруднения с деньгами, и извлечь выгоду из пера этого, все еще популярного и здесь, и в Европе автора, и вынудить его написать нечто противоположное враждебной, клеветнической книге господина де Кюстина». Этот дипломатический совет не получит продолжения. Российские власти не соизволили снизойти до покупки пера Бальзака ради того, чтобы ответить на книгу Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» с суровой критикой самодержавия и варварских обычаев: путешественники сами должны были убедиться, что недоброжелательно настроенный маркиз сильно все преувеличил.

С трудом разделавшись со своими литературными и финансовыми обязательствами, девятнадцатого июля Бальзак выехал в Дюнкерк, двадцать первого сел на английский паром «Девоншир», который курсировал по недавно открытому морскому пути, соединившему Англию и Санкт-Петербург.

Из-за плохой погоды прибыл лишь двадцать девятого. Госпожа Ганская жила в доме Кутайсова на Миллионной и вовсе не хотела приютить в его стенах иностранца. Она сняла для него неподалеку меблированную комнату в доме Петрова – малокомфортабельную, с постелью, густо заселенной клопами. Но что это по сравнению с радостью увидеть, наконец, свою Еву! Со времени их последней встречи в Вене прошло семь лет. «Я нашел ее такой же молодой и красивой, как раньше», – отметит Бальзак второго сентября в тетради. Вне всяких сомнений, восхищение женщиной, которой не коснулось время, несколько преувеличено. Безусловно одно: не связанная никакими обязательствами вдова может спокойно принимать его у себя. Ежедневные визиты только разожгли пыл француза. Когда ее нет рядом, он посылает ей записочки, называет «солнышком», «обожаемой кошечкой», шлет тысячи поцелуев «кошечке» от «котика», осмеливается напомнить о любовных утехах. И хотя Ганская не стремится появляться в сопровождении Бальзака, все-таки приходится представить писателя нескольким друзьям. Женщины горят от нетерпения увидеть автора «Воспоминаний двух новобрачных» и других книг, где так верно рассказано об их доле. Он побывал в Царском Селе, в Петергофе, в посольстве Франции его встретил второй секретарь барон д’Андре, заменявший ушедшего в отпуск посла. Оноре наперебой расхваливали в лучших гостиных – он был самим Парижем, навестившим Санкт-Петербург.

Генерал Лев Нарышкин, чье семейство дружило с Ганской, попросил у шефа полиции Бенкендорфа приглашение для Бальзака на ежегодный парад войск в Красном Селе. Польщенный гость любовался выправкой солдат, их умением маршировать, перестраиваться, но само действо показалось ему чересчур затянутым, что усугубила угроза солнечного удара. Он невероятно гордился тем, что стоял в пяти шагах от императора, но втайне был разочарован, что его не представили. Могучая фигура Николая, властный взгляд заворожили Бальзака, он показался ему несравненным воплощением самодержавия, отцом народа волею Божьей. Царь все еще отказывался писать «королю французов» Луи-Филиппу, виновному, по его мнению, в том, что был избран народом. Достоинство не позволяло русскому государю обращаться к нему, называя «своим братом». Оноре не мог не признать его правоты в этом чисто протокольном вопросе взаимоотношений двух правителей. Двадцать второго января, накануне своего отъезда из Парижа, он писал Ганской: «Я никогда раньше не видел русского императора, но он мне нравится, так как: 1. это единственный суверен в полном смысле этого слова, то есть он сам хозяин и правитель, это лучшее воплощение моих политических воззрений, суть которых можно выразить так – сильная власть в руках одного человека; 2. он правит так, как должно; 3. на самом деле он необычайно любезен с французами, которые приезжают посмотреть на его город. И если бы император прожил еще лет пятьдесят, чего я ему искренне желаю, я бы не прочь был стать русским. Я предпочел бы быть именно русским: ненавижу англичан, не выношу австрийцев, итальянцы ничего собой не представляют… Поэтому, если бы я не был французом… хотел бы быть русским и еду в Санкт-Петербург, чтобы увидеть императора, которого так мало интересует бумагомарака вроде меня». После парада он отметит: «Все, что говорят и пишут о красоте императора, – правда, в Европе нет ни одного человека, которого можно было бы сравнить с ним. Лицо его беспристрастно и холодно, но против его улыбки устоять невозможно, этим он похож на Наполеона».