– Но как же… – начала она и осеклась, сообразив, что произошло.

Биографию Пашкина проверял Паук Уэбб; департамент Информации проверку не проводил из-за проклятого аудита. Скорее всего, Пашкин сам вышел на Уэбба…

– Саммит в «Игле», – сказала Кэтрин. – Пашкин явно что-то задумал. Я сейчас все отменю. Родди, мигом отправляйся туда.

– Я?

– Возьми с собой Ширли.

Он непонимающе уставился на Кэтрин, будто она говорила на иностранном языке.

– Ну иди уже! – Она потянулась к телефону, который как раз зазвонил. – Родди, – бросила она ему в спину. – Больше никогда не говори «мудак». – И ответила на звонок.

– Кэтрин? – сказал Ривер в трубку. – Звони в Риджентс-Парк. Возможный код «Сентябрь».

За много миль отсюда, где-то между обоими концами этого телефонного звонка, Келли Троппер вела сине-белый самолетик «сессна-скайхок» по ясному голубому небу. Перед ней расстилался рулон пустоты, – во всяком случае, возникало такое ощущение. Келли казалось, что она рассекает безмерное ничто, которое тут же смыкается следом за ней. Впрочем, иногда в мыслях проскальзывала горькая правда: оставленные ей шрамы хоть и невидимы, но долговечны, однако же Келли усилием воли отгоняла это знание и хоронила его под убеждением, что поступки, продиктованные сердцем, по определению не могут считаться злом.

Она взглянула на своего спутника, который согласился сопровождать ее лишь потому, что она ему очень нравилась. Интересно, догадался ли он, что вчера она переспала с приезжим. Наверное, догадался. Деревня, как губка, впитывала все перипетии частной жизни каждого из обитателей Апшота. Если Келли в этом признается, то лишь нагнетет напряжения, а она и без того едва сдерживала нервную дрожь. Завтра о Келли напишут во всех газетах. Люди будут читать о ней, представлять ее себе и узнают, что она сделала невообразимое – то, на что никто из них не способен. А некоторые наверняка вспомнят, как она пролетела у них над головой.

Она снова вздрогнула. Ее спутник с удивлением взглянул на нее.

Земля превратилась в воспоминание. Келли Троппер была в своей стихии, в яркой синеве, бок о бок с собратом по оружию.

Лишь они вдвоем. И их зажигательный груз.

Близился полдень; небо над центральным Лондоном омрачали лишь редкие облачка, будто еле ощутимые угрызения совести. Было ясно, что сегодняшний день оправдает посулы синоптиков и станет самым жарким в году. О чем, без сомнения, упомянут все вечерние газеты.

Орава демонстрантов направлялась на восток. Впрочем, оравой ее объявили другие. Но она двигалась решительно и орала, что, в общем-то, и определяет ораву, пусть даже неплохо организованную; колонна, направляемая полицейскими, но выстроившаяся по своим законам, отчаянно заявляла собравшимся съемочным группам, что представляет собой спонтанный взрыв общественного гнева, а не циничную манипуляцию страхами широкой публики. Возглавляли колонну громогласные типы, которые размахивали плакатами и шествовали под барабанный бой; на плакатах виднелись надписи «ОСТАНОВИТЕ СИТИ», «КРУШИТЕ БАНКИ» и «ПРЕКРАТИТЕ СОКРАЩЕНИЯ» и карикатуры: жирные коты в цилиндрах, прикуривающие толстые сигары от пятидесятифунтовых банкнот. Над головами демонстрантов покачивались чучела из тряпок и папье-маше, будто выискивали ноябрьские костры в неурочное время года; рожи чучел, наряженных в котелки и костюмы в тонкую полоску, выражали неуемную алчность. Сопровождающие с мегафонами то и дело выкрикивали какие-то распоряжения, а по краям колонны сновали типы в спецовках, призывая покупать газету «Социалистический рабочий». Восторженных юнцов в модных летних прикидах среди демонстрантов было раз в шесть больше, чем панков с дредлоками и безопасными булавками. В целом толпа была радужной коалицией рассерженных, которые скандировали все больше и больше по мере продвижения колонны.

Группа в середине колонны была поспокойнее; здесь демонстранты несли плакаты, написанные от руки и полные интертекстуальных культурных аллюзий: «НЕ ДОПУСТИМ НИЧЕГО ПОДОБНОГО!»[34] и «ТРАТИТЬ ДЕНЬГИ НА БАНКИРОВ – НЕТ, СПАСИБО!». В толпе прыгали и плясали дети с лицами, раскрашенными аниматорами в Гайд-парке: оживленные розовые и зеленые мордашки, кошечки, ведьмочки, собачки, волшебники… Всех переполняло веселье. Дети со смехом носились среди взрослых и приставали к конным полицейским с просьбами прокатить их на лошадке, а родители ностальгически радовались возможности вновь выразить общественный протест. Время от времени звучали шутливые выкрики: «Мэгги! Мэгги! Мэгги! Долой! Долой! Долой!»[35], будто лишний раз подчеркивая, что демонстрация была в некотором роде путешествием во времени. Здесь даже пели хором, правда не без смущения; в основном песни Боба Марли – «One Love», «Exodus» и даже истерзанную версию «Redemption Song»[36]. Когда над демонстрантами пролетел вертолет, эта часть колонны разразилась приветственными выкриками, хотя никто не знал почему.

И наконец, в арьергарде тянулись примкнувшие, те, кто не стремился бороться за идею, те, кто считал демонстрацию не поводом выразить общественное порицание, а возможностью прогуляться по Лондону, свободному от уличного движения. Тут радостно махали телеоператорам, позировали для туристов, перекидывались шуточками с полицейскими кордонами и в общем посылали миру воздушные поцелуйчики, но среди них, как и среди остальных демонстрантов по всей колонне, маршировали анархисты, с масками в карманах и ненавистью в сердцах, потому что банки – это зло, все банкиры – себялюбивые сволочи и ни один из этих проклятых кровососов, притягивающих деньги, не изменит своего гнусного поведения, увидев законопослушных граждан, соблюдающих порядок при проведении митинга протеста. Нет, для этого необходимо битое стекло, и сегодня его будет много.

Правда, даже анархисты пока не догадывались, как много.

Колонна демонстрантов двинулась по Оксфорд-стрит, к Хай-Холборну.

– Здравствуйте, мистер Пашкин.

– Здравствуйте, мистер Уэбб.

– Зовите меня Джим. Добро пожаловать в «Иглу».

Оба предложения были бессмысленными пустышками: во-первых, Паука Уэбба никто не называл Джимом, а во-вторых, Пашкин уже приезжал в «Иглу». Впрочем, это прошло незамеченным. Пашкин опустил портфель на пол и обеими руками пожал правую руку Уэбба, который почему-то готовился к медвежьим объятьям, а вместо этого получил крепкое гражданское рукопожатие.