– Потом расскажете, – скупо бросил Кольцов. – Хочу успеть в театр к разъезду.

И он успел. В ложу вошел, когда госпожа Дольская – Кармен – пела свою заключительную арию. Потом пел Хозе.

Юре показалось, что Хозе чем-то похож на Семена Алексеевича – такой же невысокий и крепкий, и у него так же была разорвана рубаха. А когда появилась на сцене стража и стала уводить Хозе, он тоже пошел сутулясь и даже так же волоча ногу, как вчера на Екатеринославской Семен Алексеевич.

С тех пор как Юра увидел на улице в толпе пленных красноармейцев Красильникова, он не переставал думать о том, что обязан помочь этому человеку. Юра понимал, что чекист Красильников принадлежал к враждебному лагерю красных, из-за которых рухнула вся прежняя Юрина жизнь, погибли отец и мама. Все это так, но… Но Юра, выросший на романтической литературе, считал себя человеком чести. Красильников был неизменно добр к нему, спас ему жизнь. Теперь он сам оказался в беде, и ему нужна помощь. Но как, чем ему помочь? Юра несколько раз порывался поговорить с Кольцовым, но все не мог выбрать подходящий момент. Конечно, Кольцов не всесилен, но он мог что-нибудь посоветовать, подсказать.

Замерли последние аккорды музыки, все вокруг задвигались, зааплодировали.

Ковалевский, все еще глядя на сцену, спросил Юру:

– Ну как, лейб-гвардия, понравилось?.. Когда-то я слушал госпожу Дольскую в Петербурге. Ах, как она тогда пела!..

Лицо у Владимира Зеноновича было размягченное, какое-то домашнее, и Юра подумал… Ну конечно, как он раньше не догадался: вот кто может помочь – Владимир Зенонович! Нужно попросить его. Быстро что-то придумать, потому что правду сказать нельзя. И попросить…

– Владимир Зенонович! – прошептал Юра. – У меня к вам просьба.

– Какая, Юра? – отечески склонился к нему Ковалевский, не в силах еще отрешиться от власти только что отзвучавшей музыки.

– Пожалуйста, распорядитесь освободить одного пленного красноармейца, – уже настойчивее произнес Юра. – Я видел, его вели вчера по улице.

Ковалевский неохотно оторвал взгляд от сцены, где раскрасневшаяся от радостного успеха Дольская посылала в зрительный зал воздушные поцелуи, и удивленно уставился на Юру.

– Откуда у тебя такая блажь? И почему его надо освобождать?

Юра отвел глаза в сторону – как же трудно лгать! – и невнятно стал объяснять:

– Он – садовник… Когда-то был садовником… У нас в имении был сад, и он…

Ковалевский больше не слушал Юру. Он встал и, обернувшись к сцене, тоже великодушно послал воздушный поцелуй просиявшей от этого Дольской. Певица прижала руки к груди, закрыла глаза и склонилась в почтительном полупоклоне.

Когда они спускались по лестнице, Ковалевский, вспомнив о просьбе Юры, стал недовольно ему выговаривать:

– Тебе, сыну потомственного дворянина, не пристало просить за какого-то садовника… который пошел служить у красных.

Юра тихо, но упрямо возразил:

– Но он был добрый… Может, его заставили.

– Все они добрые… А мамы твоей нет. И отца – тоже! – грустно сказал Ковалевский. – Добрые… а Россия по колено в кровище!..

Они вышли из театра в густой запах успевшей повлажнеть листвы, подошли к автомобилю.

Кольцов широко распахнул дверцу.

– Что там случилось? – устало спросил Ковалевский.

– Пакет из ставки, Владимир Зенонович.

– А, хорошо. – И командующий обернулся к Тане: – Садитесь, Татьяна Николаевна, мы отвезем вас домой.

– Нет-нет! – живо возразила Таня. – Мне хочется пройтись… Такой чудесный вечер. Павел Андреевич меня проводит. Если вы, конечно, разрешите, Владимир Зенонович.

– Не возражаю, – улыбнулся Ковалевский. – Да-да, погуляйте! А нам с Юрием пора отдыхать. Не правда ли, лейб-гвардия?

Кольцов и Таня медленно пошли по слабо освещенной фонарями улице. Темные дома затаились вдоль тротуара, было очень тихо, и Таня тоже почему-то говорила вполголоса:

– Знаете, Павел Андреевич, я давно не выбиралась из дому. Особенно вечером. А город вечером совсем по-другому смотрится. Вот здесь я часто прежде ходила, наверное, знаю каждый дом. И не узнаю… все по-другому – и улица, и дома…

Она говорила еще что-то.

Кольцов слушал, пытался вникнуть в суть разговора, кажется, даже отвечал, но его мысли были заняты совсем другим… «Три дивизии будут пробиваться из окружения. Возможно, они уже в пути… Ковалевский конечно же выполнит указание Деникина и заключит союз с Петлюрой… Пойдет ли на этот союз Петлюра?.. Да, пойдет, в этом случае они станут помогать друг другу… Что-то надо делать! Действовать! Завтра же послать Фролову донесение. Там, в штабе Двенадцатой армии, должны знать об этом и, возможно, еще сумеют что-то предпринять…»

Они свернули на другую улицу, поравнялись с длинным скучным зданием Института благородных девиц.

– Здесь я училась, – вывела Павла из задумчивости Таня, указывая на здание. И стала вспоминать об учебе в институте, о подругах, классных наставницах. Танина речь текла тихой музыкой, и постепенно Павел стал вникать в ее рассказ.

Институт благородных девиц запомнился ей как вереница длинных, скучных дней среди таких же скучных дортуаров и классных комнат. Жизнь здесь была подчинена раз и навсегда заведенному порядку, который, казалось, не могли нарушить никакие бури. И все же в той скучной жизни было и светлое, праздничное – воскресенья и каникулы, которые Таня проводила в семье тети, родной сестры Таниного отца. С тетей у Тани не было душевной близости – в Екатерине Григорьевне щукинская сдержанность, сухость и рационализм были доведены до предела, а вот с мужем ее, Владимиром Евграфовичем, профессором древней истории Харьковского университета, девочка подружилась. Это была дружба уже пожилого, поглощенного наукой человека и девочки, дружба, интересная и нужная обоим.

Какой же это чудесный, милый старик! Как много он знал и как щедро делился своими познаниями с Таней!

Таня вспомнила свой дом… Приспущенные шторы, сумрак, запах лекарств, внезапная мамина смерть… Горе и одиночество надолго придавили Таню, очнулась она только в Приморском, в маленьком домике маминой родственницы, куда отправил ее отец.

Жизнь возле тихой, неприметной Нины Викторовны потекла размеренно и спокойно. Старая женщина бесшумно хозяйничала в двух чистеньких комнатках, в цветничке и на винограднике, помогал ей прибегавший из слободки ясноглазый смешливый Максимка, сын отставного матроса и потомственной рыбачки. По вечерам долго сумерничали, Нина Викторовна играла на стареньком пианино, и Таня не узнавала знакомые мелодии – у ее мамы даже хрупкие старинные романсы, протяжные колыбельные и нежные вальсы звучали сильно и страстно.

Потом два года в Харькове. Снова Петербург.

И тут началось… Февраль семнадцатого года, бурлящий Петроград, толпы людей на Невском и Знаменской площади, на Конногвардейском бульваре, Марсовом поле, в Александровском саду. Возбужденные лица, красные банты. Люди поздравляли друг друга, кричали: «Да здравствует свобода!» А потом… На Лиговке вспыхнула перестрелка. Таня видела, как падают люди. Впервые увидела она, как убивают.