Клуб дыма.

— Пора покончить с вечной христианской жалостливостью и идеей о необходимости любви к ближнему, — продолжил медик, вставая. Он обошел письменный стол и прислонился к нему задом, сложив маленькие ручки на пузе. — Куда разумнее признать, что Господь в Его бесконечном творении мог допустить некоторые промахи. В конце концов, не может же Он думать обо всем. Между прочим, разве Книга Бытия не гласит, что Он создал человека по своему подобию? Если подобие не соответствует образцу, разве не похвально устранить его? Положить конец его страданиям?

— Пресловутая «милосердная смерть»…

Бивен перешел на саркастический тон и тут же пожалел об этом. Смеяться было не над чем.

— Следует восстановить законы Создателя и принять естественный отбор, — поставил точку Менгерхаузен. — Именно в этом отборе выражается дух Господень, а не в каждом отдельном создании. Вот мы и должны немного помочь ему. — По-прежнему попыхивая своей трубкой, он указал на почтовые мешки, грудой наваленные в углу кабинета. — Что, по-вашему, в этих письмах? Просьбы об эвтаназии, обращенные к нашему фюреру. Мы ежедневно получаем их сотнями. Родители, которые будут счастливы освободиться от бремени, которым является ненормальный ребенок. Семьи, умоляющие, чтобы этому «бесполезному грузу» обеспечили «смерть без страданий»…

Франц посмотрел на парусиновые мешки и сказал себе, что Германия окончательно свихнулась. Стремление к чистоте крови пропитало все мозги, как самый токсичный яд.

Менгерхаузен выпрямился и обошел кресло своего собеседника.

— Дух völkisch[119], Бивен. Граждане рейха знают, что превыше их чувств, превыше привязанности к своему потомству существует иной замысел, и он сейчас осуществляется. — Он наклонился над плечом Бивена, словно собирался сказать ему что-то на ухо: — Евгеника — это наука, друг мой. Улучшить новое поколение, устранить отходы… Мы рассматриваем государство как человеческое тело, нежелательные элементы которого представляют собой истинную опасность. Мы начали со стерилизации. Сейчас мы должны действовать более радикально. В теле нации живут паразиты. Мы противоядие. Мы лекарство!

Бивен вскочил и встал с ним лицом к лицу:

— И какова ваша роль во всем этом?

Менгерхаузен невольно отступил — его макушка не доходила и до узла галстука гестаповца.

— У меня нет никакого звания, никакого… официального поста. Я скорее инициатор… — он замахал ручонками, — поэт, источник вдохновения…

Франц ухватил его за отвороты халата и поднял в воздух, будто тот весил не больше сахарной ваты на палочке. Трубка упала на пол, выбросив искры.

— Не приближайся больше ни к Брангбо, ни к Минне фон Хассель.

— Хо-хо-хо, — кудахтнул тот, багровея. — Подозреваю, тут иррациональная привязанность…

— Уверен, ты в курсе моей служебной характеристики.

Болтая ножками в пустоте, Менгерхаузен все еще хорохорился:

— Конечно. Чистой воды убийца. Настоящее животное. В обычном обществе вы уже давно гнили бы в тюрьме!

Бивен притиснул рыжего человечка к стене и выпалил одним духом:

— Мы из одной системы, ты и я. Диктатура дала нам на ограниченное время исключительную власть. Я не могу с тобой тягаться, но ты знаешь, что если я так решу, то найду способ свести счеты, один на один. И рейх ничего не сможет поделать.

Лицо Менгерхаузена приобрело свекольный оттенок.

— Чего… чего вы хотите?

— Ты вычеркнешь Брангбо из своего списка и забудешь Минну фон Хассель.

— Повторяю, ваш отец…

Отпустив его одной рукой, Франц дал ему в нос и снова впечатал в книжный шкаф скромного нотариуса.

— Я сейчас говорю не о своем отце. Я говорю обо всех пациентах Брангбо. Ты просто переключишься на другое учреждение.

У Менгерхаузена из носа шла кровь. Ее цвет напомнил Францу Минну и ее алые губы. «То ли кровь, то ли вишня», — подумал он, потом швырнул Менгерхаузена на его пишущую машинку и папки, которые рассыпались под его головой.

Бивен подобрал несколько листков — без сомнения, списки будущих постояльцев замка Графенек — и вытер ими руки. Менгерхаузен скорчился в углу кабинета.

— И не забудь вернуть в Брангбо его пациентов!

Бивен вышел, не обернувшись. В коридоре столкнулся с бежавшими на шум чиновниками, сразу расступившимися, стоило ему появиться.

Его действия были чистым безумием. Хуже, чем безумием, — смертным приговором. Черный орден не сможет помешать ему свести счеты? Ха-ха! Хорошая шутка! Завтра его арестуют и расстреляют.

Оказавшись снаружи, он глубоко вдохнул темно-красный воздух. Жизнь, настоящая жизнь по-прежнему царила здесь, безразличная к нацистской Германии, сменяя времена года над этим нагромождением нечистот.

Единственным шансом заслужить прощение было арестовать убийцу Адлонских Дам и вручить его шкуру фюреру.

На улице мотоцикл с коляской стоял на месте. Верхом на машине сидел мужчина и курил сигарету. Громила вроде самого Бивена, но с лицом интеллектуала, смотревшимся довольно странно. Квадратные черты, маленькие очки в тонкой золотой оправе, светлая, словно намасленная, прядь, прилипшая к черепу, и обезоруживающе мягкая улыбка. Улыбка безмятежной мощи, убийственного безразличия.

Бивен узнал его, хотя видел впервые. Ганс Вирт, бывший полицейский из Крипо, телохранитель родом из Штутгарта.

Франц уловил послание. Если он задумает убить Менгерхаузена, сначала придется пройти через Вирта. И хотя Бивен мог придушить гинеколога одной левой, ему будет куда сложнее с этим громилой с золотыми ободочками очков. Они приветствовали друг друга, и Бивен, направляясь к вокзалу, чувствовал, как тот провожает его взглядом, словно прицелом маузера.

Он подумал о завтрашнем марше ветеранов.

Арест Йозефа Краппа.

Или смерть.

Около десяти вечера в ее дверь снова позвонили.

«Снова», потому что двумя часами ранее к ней уже ввалился Франц Бивен. В бриджах и твидовой куртке — не хватало только глиняной трубки и легавой собаки для долгой прогулки по Шварцвальду.

— Можешь больше не беспокоиться о Менгерхаузене, — заявил он.

— То есть?

— Он больше близко не подойдет к Брангбо.

— Но… а другие заведения? Ведь программа эвтаназии осталась?

— Да.

— Надо это остановить, надо…

— Ты меня достала.

Они выпили шнапса. Он, в высоких гетрах и в упадническом настроении, она, уже немного пьяная, — после того как она нагрянула в гестапо, у нее не хватило духу отправиться обратно в Брангбо.