– Великий Петр представляется мне хирургом-неудачником,который губит своих пациентов. Между прочим, он ведь и впрямь считал себяхорошим хирургом. В Кунсткамере хранится целый мешок вырванных им зубов. Но этобы полбеды. Однажды он выпустил двадцать фунтов жидкости[32]у женщины с водянкой, которая умерла несколько лет спустя. Он шел за ее гробом…Судьба этой несчастной, которая защищалась от операции как могла, но не смоглазащититься, похожа на судьбу России.

Кейт кивнул. Да, впредь надо более тщательно подбирать людейдля работы в России. Эта мучительная страна действует как зараза! Тем болееошибка – возвращать сюда бывших русских. Этот внезапно проснувшийся глупыйпатриотизм… Алекс стал опасен. Строго говоря, Кейту не обязательно было ждатьсуда, чтобы исполнить приговор над оступившимся братом, он обладал достаточноширокими полномочиями, но все еще медлил. Надеялся на какое-то чудо. Бог вестьпочему он не верил в окончательное исчезновение драгоценного флакона. Отчего-тоего не оставляло ощущение, что тот еще появится. Кейт в глубине души былубежден, что его припрятал Алекс. Зачем? Чтобы набить себе цену? Желаниечеловека оценить себя как можно дороже было в принципе понятно Джеймсу Кейту.Но он не намерен прощать Алексу эти странные игры.

Ладно, время терпит. Пусть мальчик еще поживет. Пустьпреисполнится уверенности, что слова и поступки его представляют хоть какой-тоинтерес для его наставника. И пусть даже не подозревает, как нетерпеливо тотждет мгновения, когда сможет наказать дерзкого неофита и за эту еговоинствующую дерзость, и за проваленное дело.

Дверь отворилась. На пороге стоял Хуан Каскос:

– Сеньор Хакоб, герцог ждет вас.

Очень вовремя он появился. Разговор стал бессмысленным. Какэто ни печально…

– Благодарю вас, Хуан. Прощайте, А… Прощайте, донХорхе.

Кейт стремительно вышел, пряча усмешку.

Как бы ему хотелось бросить в лицо этому мальчишке последниеслова, которые тот услышит в жизни: «Прощайте, Алекс!»

Ей небывало повезло. Можно было до бесконечности трястись отхолода близ этих роскошных кованых ворот, мозоля глаза пестро разодетомугвардейцу, который уже начал поглядывать на Дашу не просто с любопытством изадором, но с опаскою. «Еще погонит вон!» Пришлось отойти в сторонку,спрятаться за раскидистый куст, прижавшийся к ограде, чтобы больше не смущатьстражника своим диким видом.

Нет, ну в самом деле, выглядела она, конечно, краше в гробкладут. Вроде бы Даша и не ощущала холода, однако ее била неутихающая дрожь.Конец октября, ветреный, сырой и промозглый, не самая подходящая пора дляпрогулок в одном платьишке и пуховом платочке, который весь напитался влагою.Ноги промокли, чудилось, до колен, и волосы завились на лбу смешными колечками.Руки были как лед, а щеки горели – не дотронешься. Ее бросало то в жар, то вхолод. Простудилась, конечно. Так и умереть недолго!

«Ништо, на мой век здоровья хватит!» – Даша безотчетноподнесла руки ко рту и попыталась согреть, но тотчас вяло опустила. Дажеслишком глубокое дыхание отнимало силы, которых уже почти не осталось послецелого дня пути из Горенок. Еще спасибо, Стелька отчего-то ни словом непоперечился, когда Даша, узнав, что в путь снаряжается повозка с оставшимися вимении барскими вещами, принялась нижайше просить дать ей местечко на этойповозке. Сначала управитель, по своему обыкновению, надулся, задрал нос, апотом поглядел в Дашины запавшие, словно бы неживые глаза – и отчего-тосмешался, заспешил, согласился исполнить ее просьбу. И потом Даша еще какое-товремя чувствовала на себе его не то испуганный, не то жалостливый, не тоозадаченный взгляд, как будто и эту малость Стелька совершил не по своей воле,как будто и это разрешение было навязано ему некой тайной властью…

«Рыбак рыбака далеко в плёсе видит! – слабо усмехнуласьДаша. – Небось чует товарища по несчастью, а что да как – знать не знает иведать не ведает!»

Она не удержалась и на прощанье помахала Стельке с повозки,чем повергла его, надо быть, в немалое изумление. Но Даше тоже было невыразиможаль этого грозного для всех человека, которого она однажды видела таким жераздавленным, доведенным до предела отчаяния, таким же полумертвым, какой былаона сама.

Да ладно, Стелька хоть вышел из всех этих игралищ надменнойкняжны живым и в общем-то невредимым, в то время как Даша… За что, почему,отчего именно ее удостоила этой сомнительной чести Екатерина? Почему непощадила именно ее? Ведь не могла не знать, что для девушек бесчестие равногибели?

Ну, не для всех, ведь сама Екатерина честь свою девичьюдавно утратила – и пребывала при этом счастливой и довольной. Но Даша…

«Екатерина ничего не знала! Она не думала, что это менятаким серпом подкосит!» – по укоренившейся привычке искать для всех оправданияразмышляла Даша, однако это были напрасные попытки, потому что она понимала:даже знай Екатерина, что Даша наутро или через день-другой сунет голову впетлю, она все равно поступила бы так же. Потому что так нужно было ей! А ещепотому, что ненавидела Дашу.

Та почему-то не спросила Екатерину, отчего именно ее княжнаудостоила столь сомнительной чести – участвовать в преступном обмане. Да какаяразница? Случилось нечто столь же необратимое, как смерть, – что прокуоглядываться и страдать? Надо как можно скорее сделать то, что еще осталось,без чего не обрести покоя – ну а потом можно будет и дух перевести.

Даше и в голову не могло прийти обратиться к государю,попытаться раскрыть ему свершившийся обман. Не поверит. А может, и поверил бы…Она вдруг вспомнила выражение жадности и нежности в этих напряженных, бегающихот смущения глазах – и пожалела мальчика от всей души. Каково бы ему было узнать,что с ним сделали эти Долгорукие, как облилось бы кровью его сердце… наверное,покарал бы их, но сколько мучительных, полудетских слез пролил бы сначала втиши своей опочивальни, не открывая никому причин своего отчаянного плача!Мальчик, гордый, глупый, самовластный мальчик…

Даша покачала головой. Ей было жаль государя, ей было жальСтельку. А кто пожалеет ее? Разве что тот единственный человек, с которым ейосталось встретиться напоследок, но именно жалости его ей не нужно. Уж он-тоникогда, ни за что не должен узнать, что с ней сделали!