Даша открыла глаза. Говорившая – полненькая, маленькаябелошвейка, чем-то похожая на булочку-жаворонка, какими их пекут на день Сорокамучеников, когда весну славят (даже небольшие темные глазки ее напоминали двечеремуховые ягодки или изюминки, какие вставляют жаворонкам), – с трудомскрывала усмешку.

– Доболтаешься ты, Маруська, – сурово сказаланемолодая вязальщица, громко, четко перестукивая спицами, с которых свисалпочти оконченный носок: оставалось разве что носок закрыть да пяткувывязать. – До того доболтаешься, что со спины шкура слиняет.

Маруська приняла благонравное выражение лица и приняласьпроворно сновать иголкой, обметывая шов наволочки, однако смирения ее хватилоненадолго.

– Сказывают, – тараща свои черемуховые глазки итаинственно понижая голос, опять приступила она к рассказу, – княжнахотела от государя допрежь утра уйти, да заспалась. Камердинер-то, господинЛопухин, только начал их будить, глядь, а князь вон он, на пороге. Тут уж неотбояришься, пришлось предложение делать…

– Думаешь, государь иначе его не сделал бы? Думаешь, оннамеревался всего лишь обгулять нашу княжну? – с обиженной миною спросилапожилая вязальщица. – А может, меж ними все давно сговорено было!

– Коли сговорено, тетенька Феня, так чего ж они досвадьбы не утерпели? – бойко возразила Маруська и огляделась в поискахподдержки. – Тогда ничего и не случилось бы: ни мордобою, ни криков, нипозору княжне – все было б чинно да благородно.

Даша проследила ее взгляд и увидела, что все обитательницыдевичьей забросили работу и вовсю прислушиваются к разговору. Похоже, они былисовершенно согласны с Маруськой, потому что дружно закивали, поддерживая ее.

– Да уж, позору не оберешься, что да, то да, –кивнула и тетя Феня, которая, по всему видно, тоже была не дура посплетничать,тем паче что скорый на расправу хозяин отбыл в Москву, а княгиню ПрасковьюЮрьевну никто в доме не боялся, зная ее мягкую, как масло, натуру. Ну а княжнысидели по своим комнатам, носа оттуда не высовывали, видеть никого не желали:младшая, Елена, – все еще не в силах смириться со стремительнымвозвышением сестры, ну а Екатерина, очевидно, до сих пор стыдилась случившегосяпереполоху.

– Да уж… – Тетя Феня поджала губы, но не в силахбыла удержать словесного потока: – Ох, как учал князь дочку волтузить по полуза косу! Выволок в коридор, а рубаха у ней вся сбилася, подол-то в крови, ногиголые! И простыни окровавленные на государевой постели. Все девство на простынида на рубаху вытекло! – Она не сдержалась и совсем по-девичьи хихикнула,прикрываясь рукавом сорочки.

– Как это вытекло? Как это – все в крови? –вскинула округлые, словно нарисованные бровки, Маруся. – Но ведьсказывали, боярышня наша… княжна наша… – Она помедлила, тараща глазки,явно выжидая, когда любопытство девушек достигнет предела, и наконец выпалила:– Но ведь сказывали, будто она…

– Мало ли что болтают! – перебила тетяФеня. – Я сама видела: сорочица в кровях и кружево в кровях. Помню я это кружево,его Гланька вывязывала. Каемочка зубчиками, а по всему полю петушки дакрестики. Очень красивая была рубаха, царевне под стать.

«Рубаха с петушками да крестиками? Но ведь это моярубаха! – вяло удивилась Даша. – Моя, княжна Екатерина сама ее мне отдала.Как же она снова на ней оказалась?»

– А мне сказывали, – упрямо гнула свое неуемнаяМаруся, – дескать, княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшемужениху бегала и валялась там с ним…

– Никшни! – прошипела тетя Феня, которая успеланажить очень острый слух и поэтому расслышала торопливую пробежку в коридорераньше остальных. – Жить надоело, дурищи? Гланька, пой!

Обитательницы девичьей оказались послушнее новобранцев,получивших приказ старого капрала. Двери в девичью еще не успели распахнуться,а все головы уже оказались прилежно склоненными над работою. Кружевница жеГлаша тихо выпевала свою печальную песню:

Придет в себя девица,

Теперь ее пора

С подружками резвиться,

Чудесить до утра,

Вплетать кувшинки в косы,

Грустить в глуши лесной,

На веточках березы

Качаться под луной…

– Вот, княжна велела зашить, да поскорее! –послышался надменный голос, и Даша увидела на пороге востроносую чернявенькуюдевушку – горничную Екатерины Алексеевны Долгорукой.

Звали ее Сонька, и, послушная, ласковая, приветливая сгосподами, она была просто на диво дерзка и противна со слугами. Вряд ли этопомогло Соньке снискать со стороны дворовых большую любовь! Никто в девичьейдаже голову к ней не повернул, все так и сновали иголками, позвякивали спицами,постукивали коклюшками, шуршали веретенами, а Глаша, проворно подцепляя крючкомпетельку за петелькой, продолжала петь:

Внимать раскатам грома,

Не ведая о том,

Что в царстве водяного

Русалкин зимний дом…

Удел девицы жалок,

И знать ей не дано:

Царицею русалок

Предстать ей суждено.

Тут песня кончилась, и лишь это вынудило Глашу умолкнуть, апрочих девушек – поднять головы и неприязненно взгляну??ь на Соньку.

Та еще выше задрала свой птичий носик:

– Матрешка! Золотой галун на платье оборвался, тызашей, да смотри, чтоб ни следа починки не найти было. А коли плохо сработаешь,ее высочество велит тебя на конюшне драть почем зря, словно сидорову козу.Поняла, дубина стоеросовая?

Пригожая златошвейка по имени Матреша, сидевшая слева отДаши, даже не обиделась на «дубину»: разинула рот и уставилась на Соньку.Другие девушки выглядели не менее ошеломленными, и Даша поняла, что их такизумило: слова «ее высочество». Не «ее сиятельство», а «ее высочество»!Наверное, девушки только сейчас осознали, что сплетничали не про кого-нибудь, апро государыню-невесту, будущую свою императрицу – и не только свою, а всейРоссии!

От священного ужаса руки у Матреши задрожали, и она несмогла поймать брошенное Сонькой коричневое бархатное платье, обшитое золотымгалуном на манер гвардейского мундира. Платье упало почти к самым ногам Даши, ичто-то чуть слышно стукнулось об пол.

– Раззява! – взвизгнула Сонька. – Вот измараймне платье, только измарай!