Это было дело необычайное во всех отношениях. Четыре убийства, противозаконная эксгумация, город на грани паники, разрастающееся ощущение тайны, загадочность методов Гроувса (сам инспектор нередко намекал, что в деле существуют сложности, находящиеся за пределами понимания всякого, кроме его самого) — все это значило, что по крайней мере какое-то время Прингл чувствовал себя на орбите величия, чего он ни разу не испытывал с Восковым Человеком. Страшная смерть лорд-мэра подняла дело на прежде невообразимый уровень важности, добавила еще две потенциальные жертвы — Авраама Линдсея и Гетти Лесселс — и не дала ни одной кандидатуры, которую закон мог бы признать убийцей или хотя бы подозреваемым. Гроувса несколько раз приглашали на встречи с шерифом, прокурором и генеральным прокурором Шотландии, но они дали мало результатов. Участие дьявола, само упоминание его имени разумные и образованные люди сочли нелепым, а выдвинутое против него обвинение — просто смехотворным. Вместо того чтобы принять более дельную резолюцию, они решили провести ряд дополнительных официальных мер, имеющих целью открытие уголовного дела. Конечно, откровения о деятельности Зеркального общества, данные в предварительных показаниях Лесселс, сами по себе заслуживали более пристального внимания, особенно свидетельство, касающееся распятия юной Эвелины Тодд. Но это поставило почтенных джентльменов в затруднительное положение, им претила мысль о посмертном пятнании имени досточтимого Генри Волана, которому многие были крайне обязаны. А поскольку жертва якобы имевшего место надругательства с ее криминальным послужным списком, зарегистрированным без каких бы то ни было нарушений, маячила где-то вдалеке ото всех этих дискуссий, они толком не могли понять, как к ней относиться — с жалостью или с презрением, хотя, разумеется, и не могли рассматривать ее как чудовищного убийцу, — в связи с чем пытались найти хоть какой-нибудь ключ к пониманию произошедшего у инспектора Гроувса, становившегося все более загадочным.

— Я видел вещи, — говорил он, — которые бросают тень сомнения абсолютно на все.

В самом деле, лицо инспектора, свидетеля ужасного убийства Генри Волана, покрывала смертельная бледность, и ни у кого из его собеседников не возникало особого желания донимать его расспросами или делать организационные выводы из того факта, что он не в состоянии идентифицировать убийцу.

Глаза инспектора остекленели, а поверяя свои подозрения Принглу, он имел вид фанатика.

— Она этого не допустит, — доверительно шептал он. — Она разделается с Авраамом Линдсеем сегодня ночью. Пока еще не поздно.

Это было предсказание, на которое бывший содержатель приюта обратил внимание позже, когда уже все случилось.

— Я их предупреждал, — свистел старик, и глаза его сверкали болезненным злорадством. — Я говорил им, что надо бежать, но наш лорд-мэр был слишком привязан к своему городу. Он хотел избавиться от девчонки, разделаться с ней раз и навсегда. Но это бы ничего не дало.

Шерифа, Гроувса и Прингла он не удостоил даже взглядом — настолько был уверен, что они его не поймут.

— Если вы ее убьете, говорил я ему, он выйдет из нее с последним вздохом и прикипит к вашей душе.

Флеминг никак не мог унять раздражение.

— Прекратите этот вздор. Такие россказни не пройдут ни в одном суде.

Но взор Линдсея блуждал в более отдаленных сферах.

— Нет, — сказал он. — Все так, как должно быть. Я не собираюсь от него бежать. Не буду прятаться.

Он не объяснил, каким, по его мнению, будет наказание или даже где все должно произойти, но вечером того же дня на глазах у дежурившего Гроувса вышел из своей рассыпающейся резиденции и доковылял до стоянки кебов возле Кунн-Мэрибат. Здесь он нанял кеб доставить письмо, а сам на другом направился к последнему пристанищу. Он был одет в теплое пальто, черный сюртук и шелковый цилиндр, обезопасившись таким образом от холода, но не от вечных мук.

Гроувс решил проследить за первым кебом, который, как он и предполагал, по лабиринту улиц добрался до Кэндлмейкер-рау, где дежурил Прингл. Они перехватили посыльного на лестнице и здесь же прочли послание Линдсея, написанное словно паучьей лапкой:

«Жду конца в доме Великого Обманщика.

Авраам Линдсей».

— Что это значит, сэр? — спросил Прингл.

— Это значит, что у нас есть последний шанс, — выдохнул Гроувс, — до того как Восковой Человек подомнет все под себя и перетянет одеяло на своего ребенка.

— Ребенка, сэр?

Гроувс не ответил. Он без каких бы то ни было объяснений велел посыльному передать записку и удалился в тень под лестницей.

Здесь побывали Эней и Психея, Улисс и могучий Геркулес, апостол Павел и Антоний Великий — были здесь по крайней мере в воображении. Самого Христа, говорят, мучили здесь после смерти до Воскресения. Дух легендарных предшественников придавал вес каждому слову и жесту Макнайта и Канэвана, готовившихся к самой мифологической из всех возможных одиссей. Но кроме запахов и звуков, услышанных ими у ворот на Шэндс-уайнд, и вида средневекового Зверя — а это едва ли вселяло мужество, — они не могли знать точно, что их ожидает.

— Образ ада, — заметил профессор, — постоянно эволюционировал.

Его границы неоднократно расширялись и сужались, топография менялась: он покрывался то горами, то равнинами, население различной плотности увеличивалось, его сгоняли в кучи, заключали под стражу и, наконец, отпустили — эдакую демоническую диаспору. От античного Гадеса греков до пышущих печей Иезекииля, глубин преисподней Исаии, Апокалипсиса Иоанна, усовершенствованной тюрьмы Фомы Аквинского, тщательно разграниченных уровней Данте, хаоса Босха и величественных, но все же умозрительных адских глубин психологии Мильтона он все время был предметом трансформирующегося богословия, всеобъемлющих догм, горячечных мук поэтов, определял границы языка и все доминирующие представления о зле, стыде и дискомфорте. Как и лик Сатаны. Сначала, когда Церковь демонизировала культ Пана, он имел черты сатира, затем приобрел нечто от дракона из Откровения, Левиафана из Иова, греческой гарпии, а также все отталкивающие свойства и уловки, которые только можно было себе представить, — от нависших бровей до пены у рта, и лишь с Просвещением его вобрала в себя нематериальная форма абстрактных понятий и непреодолимых инстинктов.

— И теперь, я боюсь, у нас нет другого выхода, кроме как сойтись с ним лицом к лицу, — говорил Макнайт, — или по крайней мере с той чудовищной формой, которую слепило для него учение.

Простого гипнотизма оказалось недостаточно. Освобождение от скрытых воспоминаний показало, что они имеют дело не просто с измученным бессознательным, но с самим дьяволом. Это была не метафора, а извечная личность в своих правах, князь тьмы, рожденный носителем света. Установив это и заставив Эвелину признать факт существования жильца, они успешно приоткрыли врата ада, но чтобы выпустить заключенного там в суровых условиях узника, одних заклинаний было маловато.

— Раньше или позже, — с неуместным энтузиазмом заметил Макнайт, — все истинные герои должны пройти через Гадес.