Лодка перевернута. Ее разносит в щепки. Смотрителя нигде не видно, а маяк похож на далекий обелиск. Девочку поднимают и опускают волны. Она начинает тонуть в мерзлой воде, а потрясение настолько велико, что девочка уже хочет умереть.

До сегодняшней ночи море было для нее лишь отвлеченным понятием. Что-то она читала в книгах, что-то видела мельком, с большого расстояния, и слышала шум волн, разбивавшихся о стены маяка.

«Ты не умрешь, малыш».

На нее надвигается еще одна громадная волна. Когда вода ударяет Эвелину, как карающая длань, она закрывает глаза. Из рук вырывает и относит волной обломок лодки, море поглощает ее.

Во рту морская вода, соль разъедает раны, она с головой погружается в пузыри и черноту. Но под водой удивительно тихо. Луч маяка коротко прорезает набегающую волну и освещает призрачную фигуру бесчувственного Билли Коннора, опускающегося в глубину, как будто кто-то тянет его на веревке.

«Ты не умрешь, малыш».

Она не знает, откуда у нее берутся силы, но вдруг понимает, что нужно действовать. Она начинает бить ногами и руками, лягаться, пинаться, сначала из протеста, но вскоре для того, чтобы проложить себе путь к поверхности.

«Ты не умрешь…»

Она вырывается на поверхность, кашляя и хватая ртом воздух. Волна поднимает ее к слабо освещенному небу, и она различает мерцание береговых огней. Она никогда прежде не плавала и не имеет представления, откуда берутся ясные воспоминания.

Она пробивается сквозь воду, как Робинзон Крузо.

Макнайт вздохнул с облегчением.

— Девочка спасена, Эвелина?

— Девочка жива, — подтвердила Эвелина, как бы удивившись этому.

— Семья смотрителя?.. Это они ее нашли?

— Смотрителя… — Она кивнула и нахмурилась, вспомнив судьбу славного смотрителя.

— А они — семья смотрителя — ее куда-то увезли?

Она кивнула.

— Здесь оставаться небезопасно, они это знают. Ноу них есть родные… в Ирландии?

Она опять кивнула.

— И за девочкой там хорошо смотрят. Она поправляется и растет.

У Эвелины навернулись на глаза слезы.

— Все хорошо, — сказал Макнайт. — Кроме того, что она ничего не может забыть, правда? Она хочет стереть все из памяти, но какая-то сила внутри этого не позволяет.

У Эвелины задрожал подбородок.

— Потому что на маяке случилось что-то ужасное. Такое, что нельзя выразить словами. С маленькой девочкой что-то случилось, верно?

Она пристально посмотрела на мерцающее пламя, и ее зрачки снова сузились.

Канэван убрал свечу.

— Эвелина, — прошептал он и выступил вперед, чтобы защитить ее, дольше выносить это было невозможно. — Эвелина, — повторил он, напоминая ей о себе.

Но Макнайт, подойдя так близко к откровению, отметал все помехи.

— Что там случилось? — спросил он, удерживая ирландца. — Что они с ней сделали? Скажите мне, что вы видите, Эвелина. Вырвите из себя и отпустите!

Эвелина пыталась заговорить, она хотела освободиться и все же сопротивлялась.

— Они…

— Они что, Эвелина, что они?

— Они… — Ее лицо внезапно побелело.

— Скажите нам, Эвелина, скажите нам скорее!

Всплывшие воспоминания опалили сознание.

— Они…

Но никакие слова выразить этого не могли. Макнайт и Канэван в пугающей тишине смотрели, как вместо объяснения она медленно повернула руки ладонями вверх.

— Боже милостивый, — прошептал Канэван, увидев стигматы.

— Что вы с ней сделали? — настойчиво спросил Гроувс.

— Я была не одна, — повторяла Лесселс. — Мы были все.

— Что вы с ней сделали?

— Священник уехал, но это была его идея, говорю вам. Крайнее средство. Он сказал, что мы должны выжечь страдания Искупителя на ее, то есть дьявола, разуме. Паписты всегда были в восторге от креста.

— Отчего?!

— Это была последняя попытка спасти ее, понимаете? Спасти их обоих. Иначе мы бы этого ни за что не сделали. — Она прикрыла рот рукой. — Но мы знали… что придется разделить эту участь. Если мы будем осуждены, то все вместе.

— Что вы сделали?

Лесселс зарыдала.

— Ее держал смотритель. Это была идея священника.

— Говорите же, ну!

— Там было четверо мужчин, у меня было копье… а у смотрителя хлыст. О Господи, сжалься надо мной.

— Слишком поздно, сударыня! — не сдержавшись, закричал Гроувс. — Говорите!

— Один из мужчин прижал ее к доскам, а другие взяли болты, молоток и… и…

— Что? Что??

Гетти Лесселс подняла глаза, полные мольбы и одновременно гнева, она не думала, что дело зайдет так далеко, и хотела промолчать даже на этой последней стадии. Но затем преодолела себя и, разрыдавшись, сделала ужасное признание.

— Они распяли ее, да, Эвелина?

Макнайт наклонился вперед, продолжая удерживать Канэвана.

— Они распяли ее! — с негодованием выдохнул профессор. — Маленькую девочку, они распяли ее на этом маяке!

Эвелина сильно задрожала.

— Они пытались убить в ней дьявола! И распяли маленькую девочку! Они распяли вас! Признайтесь, Эвелина! Признайтесь!

— Ради Бога! — Канэван рванулся вперед.

Но Макнайт оказался на удивление сильным.

— Нет, — сказал он, пристально глядя на Эвелину. — Вы должны признать, что он здесь, Эвелина, и отпустить его! Вы должны сделать это, Эвелина!

Она забилась в судорогах.

— В этом нет ничего постыдного, Эвелина! Какой смысл отрицать его! Его нужно отпустить!

— Нет, — сказала она.

— Это необходимо!

— Я не могу, — резко сказала она, и от сочащейся из глаз крови ее слезы стали красными.

— Эвелина! — вскричал Канэван.

Он не мог больше терпеть и, оттолкнув Макнайта, нежно обнял ее, но в этот момент пламя свечи вспыхнуло и погасло.

Своим основным качеством Прингл считал полное повиновение непосредственному начальству. Тщательно избегая вопросов, касающихся сомнительных методов Воскового Человека, он с удовольствием учился и наблюдал, старательно ограждая себя от заразных слабостей. Когда его приписали к Гроувсу, он сначала испытал облегчение, полагая, что пресловутый педантизм инспектора более ему подходит и даст возможность провести пару месяцев вдали от скандалов. Но теперь, почти две недели спустя после убийства профессора Смитона на Белгрейв-кресит, он начинал подозревать, что растущий нажим на следствие сплющил воображение Гроувса и оно заработало в неестественном направлении.