— Они пытались приручить его. Обратить. Но его нельзя обратить.

— Нельзя обратить дьявола?

— Да, дьявола.

Флеминг устало вздохнул.

— Мы до нее не дотрагивались, — повторяла Лесселс. — Сначала нет.

— Сначала? — спросил Гроувс, но она опустила глаза.

Это непрерывный обстрел: псалмы, молитвы, послания, заклинания. Мозг маленькой девочки превратился в театр военных действий. И хотя начали они с честолюбивого намерения снова превратить Люцифера в сияющего серафима и вернуть его в обители Божии, очень скоро перед ними будет стоять только одна цель — убить его.

Придя в ярость от предательства, Светлячок надежно схоронился в воображении Эвелины, в глубинах быстро разрастающегося и тщательно возводимого ада. Он закидывает крючья и кошки, строит укрепления, затем крепость и готовится к Армагеддону. Если он дал заманить себя в эту ловушку, значит, стал слишком простодушным, только и всего. Но теперь он во всеоружии, им не удастся ни изгнать его, ни убить.

Осаждающие поражены его жизнеспособностью. Они орошают сознание Эвелины — самое ее душу, — читая ей Писание, а жилец не ослабевает. Они забрасывают его огнем и серой, а он не поддается. Они судят его и требуют сознаться во всех преступлениях, а он просто не слушает. Брань неизбежно переходит на Эвелину.

— Ты защищаешь его, девчонка? — кричит Смитон с пеной у рта. — Ты с ним в сговоре?

Они очень осторожны и никогда не заходят в комнату, когда она спит. Потому что в это время Светлячок иногда разгуливает по подвалу, громко выражая свое негодование и колотя по стенам с громкостью полковых барабанов. Иногда он материализуется в бывшей спальне Эвелины. На лестнице. На Драмгейтском кладбище, которое она подсмотрела в расшатавшиеся ставни. А однажды даже в дортуаре пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже.

Но он уже не носитель света, ведь осада началась именно для того, чтобы преобразить его. И поскольку охотничий домик перестал быть надежным укрытием, нужно искать новую тюрьму.

— Она была хитрой, — сказала Лесселс. — Сама собой напрашивалась мысль, что она с ним заодно.

— С дьяволом?

— Она делала вид, что бодрствовала — глаза широко открыты, — потом резко падала и засыпала, и появлялся он. Несколько раз нам просто повезло, удалось убежать. Повезло, что мы смогли выскочить из комнаты.

— А вы его видели? — с любопытством спросил Гроувс. Перед ним все еще стояла та морда.

— Да. — Но было видно, что эти воспоминания для нее непереносимы.

— И это был тот же самый зверь, который гнался за вами прошлой ночью?

— О нет. — Она побледнела и подняла глаза. — Сейчас намного страшнее.

— В нем и тогда не было ничего человеческого?

— Человек… летучая мышь, с волчьими зубами — начиналось так, а потом все хуже и хуже.

— Как же вы удерживали его?

— В доме стало опасно. Но полковник Маннок, ему принадлежал крошечный остров к северу от Форта, а на острове был маяк…

Они вывозят из охотничьего домика все, разбрасывают по полу подвала гвозди и битое стекло и поджигают дом вместе с пансионом для неимущих девиц в Фаунтенбридже. Они прячут Эвелину на шлюпе, набрасывают ей на голову черный войлочный мешок и ночью перевозят ее на остров Инчкейд. Когда она сопротивляется, ее бьют. Когда извивается и визжит, доктор Болан применяет хлороформ.

К маяку из желто-зеленого песчаника, выпирающему из тумана, они прибывают на рассвете. Эвелину запирают в складском помещении без окон, где хранятся запасы хлопковых фитилей, угля, касторового масла и овсяной муки. Из внешнего мира до нее доносятся только грохот волн и несмолкаемые крики бакланов и говорушек. Члены Зеркального общества регулярно приезжают сюда, чтобы продолжить атаку на дьявола, но то, что обещало быть короткой схваткой и молниеносным разгромом противника, превратилось в полномасштабную войну.

Маяк обслуживают два постоянных смотрителя, их семьи живут в Арброуте, посвящая все свое время огороду и домашней птице. Один из них, Колин Шэнкс, бессердечное животное, вступает в драку — просто чтобы развеять скуку. Другой, Билли Коннор, — бывший пьяница с пошатнувшейся психикой. Однажды, забеспокоившись, что они там сделали с маленькой девочкой, Коннор с кухни подглядывает в заблокированную дверь, туда, где спит Эвелина. Он видит грязного обескровленного ребенка, свернувшегося на руках бережно обнимающего его крылатого демона.

— Я никогда не была на маяке, до того как… — Несмотря на все свои усилия, Лесселс не могла договорить.

— До того как что, мадам?

Она отвела глаза.

— Мы были против папистов, все мы, но ребенок просто замучил. Доктору Болану пришла в голову мысль пригласить римского священника, специалиста по таким делам. Никто из нас раньше и помыслить об этом не мог, но, видя, что другого выхода нет…

— Экзорцист, — почти с удовольствием сказал Гроувс.

Лесселс посмотрела на него.

— Монсиньор Дель'Акила, из Италии, — добавил Гроувс. Имя вдруг высветилось у него в голове.

— Да, экзорцист, — подтвердила она. — Они говорили, что он провел на маяке три недели — меня там не было, я ничего не видела, — и все без толку. Он сделал только хуже.

— Что, вы сказали, он собирался там делать? — в замешательстве спросил Флеминг.

— Сокрушить дьявола своим зельем и ладаном, — сказала Лесселс и презрительно покачала головой. — Победить его красивыми латинскими словами. Но с тем, кто сидел внутри ее, так просто не разделаться. Через нее он смеялся над монсиньором. Тот сказал, что это необычный враг.

— И уехал, — сказал Гроувс. — Да.

— А девочка? Что стало с ней?

Лесселс сглотнула и опять принялась за свой платок.

— Мы вовсе не собирались ненавидеть ее, — слабо повторила она.

Монсиньор Дель'Акила вытирает лоб, чувствуя, что страшно постарел. Он сражался с демонами в Сицилии, Пруссии, Египте, гнал их через Австрийские Альпы. Но эта невообразимая сила поколебала его веру и потрясла душу. По просьбе каких-то бессердечных кальвинистов он приехал на сотрясаемый волнами шотландский маяк и чувствует теперь огромную ответственность — ему предстоит доказать истинность его религии.

Монсиньор печально смотрит на маленькую девочку в лохмотьях, которую окрутили веревками и сетями и бросили в кладовку с пахучей солью, и думает, можно ли оправдать причиненные ей страдания. Но сохраняемое ею хладнокровие самого мрачного свойства, оно издевается над жалостью. А глаза так потемнели, что невозможно понять, о чем она думает.

Он подавленно вздыхает и возвращается к «Rituale Romanum», закапанному его же потом.

«Exi ergo transgressor. Exi seductor, plene omni dolo et fallacia, virtutis inimice, innocentium persecutor…»