Знакомых у них была уйма, и Лена привыкла при каждой малейшей трудности говорить: "А, мама устроит!

А, папа сделает!" И устраивали, и делали, и закабалили Сашу до последней степени. Он чувствовал себя неполноценным человеком рядом с ними, и даже Лена иногда позволяла себе пренебрежительный тон в отношении его. Но почему-то до последнего времени он не задумывался об этом. Что он представляет из себя? Что он может без жены и ее родителей? Что у него есть, чем он действительно обладает? Ничем! У него есть талант, аппаратура, работа, определенная известность, определенные связи… Но Лена фыркала, когда он пытался хоть как-то утвердить себя, и просила не морочить ей голову. И он не морочил, уходил в тень. Нет, жена не тиранила его попусту. Она привыкла к тому, что иногда он приводил домой девочек, чтобы поработать, усвоила, что иногда он может задержаться допоздна, не прийти в намеченное время, быть в плохом настроении и не объяснять ей причин… В сущности, это была золотая жена – заботливая, внимательная, даже терпеливая… Она никоим образом не мешала ему работать. Работа – это был культ в ее семье, она все могла простить, если дело касалось работы. Но если нет… Какой мелочной и сварливой она могла быть в таких случаях, как выбор обоев, цвет обивки, покрой костюма. Все контролировала, над всем издевалась, и в конце концов он кричал: «Кто тут фотограф?» – «Фотограф – ты, – скромно отвечала жена. – А вкуса у тебя все равно нет!» Но это все же были мелочи, и он мог уступить ей и снова жить нормально. Особенного давления он не испытывал. И только в последнее время… Что случилось? Что изменилось в его жизни? Почему он с трудом теперь выносил выступления Лены, почему часто орал на сына, почему не мог видеть тестя и тещу? Неужели из-за Олеси?! «С ума сойти, но я ведь ее не люблю! – смеялся он про себя. – Это исключено, такой подснежник не для меня… И вообще глупости. Она слишком много болтает!» Олеся действительно наболтала ему столько, что приходилось задумываться. И он впервые спрашивал себя, почему он играет перед женой такого бодренького, в общем послушного мужа, почему уступает ей право принимать все решения, почему чувствует себя хозяином только в своей работе, но не в своем доме? И почему невозможно изменить жизнь, почему это так трудно?

Ответ получался слишком простой и слишком обидный – из-за материальной зависимости. Квартира принадлежит жене, даже студия, в которой он отходит душой, тоже принадлежит жене, в случае какой-то ссоры всегда победит жена – если не своим авторитетом, то весом законов… А законы знают ее родители, уж они сумеют поставить на место зарвавшегося зятя, сделать из него котлету… «Они управляли мною все эти годы то лаской, то угрозой, причем угроз я старался не замечать! А на самом деле они покупали меня этой квартирой, этими вечными подачками, унижали, лишали собственного мнения и в конце концов приручили так, что я даже модель снимаю с оглядкой на жену! Даже мораль читаю этим девочкам, из которых каждая пятая почему-то влюбляется в меня! Говорю им, что у нас не получится сотрудничества, если мы станем спать вместе! А почему это?! – Он остановился на этой мысли, и она привела его в бешенство. – Я говорил все это только потому, что Лена всегда меня контролировала! У нее дьявольский нюх! Работа – работой, но завести кого-то на стороне… И она сразу почуяла неладное, когда я привел Олесю… Девчонка свела меня с ума своей хваткой, я чуть не трахнул ее прямо в студии. И надо было это сделать! Надо было стать человеком хоть раз, пусть негодяем, но свободным негодяем! Господи, как же мне все это осточертело, как надоело!»

Так он грыз себя, сидя в машине напротив подъезда, а сам посматривал на окна третьего этажа. Олеся отчетливо назвала ему все координаты квартиры: третий этаж, налево от подъезда, три окна… Он видел эти три окна – сразу за третьим начиналась белая колонна, отделявшая эту часть стены от другой. За колонной начиналась уже следующая квартира. Одно окно было зашторено белым тюлем, другое ничем не прикрыто, над третьим нависали цветастые занавесочки… «Наверное, детская», – подумал он. И вот в незашторенном окне появилось белое мужское лицо. Он даже вздрогнул, этот человек показался ему каким-то призраком.

Разумеется, его могло обмануть расстояние, могло обмануть стекло, но все же мужчина был страшно бледен. «Вот бедняга… – почему-то подумал Саша. – И тебе не везет?! А ведь ты живешь над тайником с сокровищем, если верить Олесе и ее эмигранту. Кстати, а не переспала ли она с тем эмигрантом? С нее станется, она лишь от меня умеет требовать верности. Бабы все на один лад! Только не надо слишком верить моей Снегурочке!» Так он говорил себе, глядя на уже опустевшее окно, но все же почему-то чувствовал нежность к этой Снегурочке. Она была его собственностью, его девочкой, послушным материалом в его руках… Никогда ни одна женщина не принадлежала ему так окончательно, как эта, и он это понимал. «Только слишком поздно… – сказал он себе. – Слишком поздно ты появилась, я завяз по уши в своем болоте, ты меня не вытащишь, твоя снежная ручка рассыплется в пыль, как только ты потянешь мою руку. Ты даже не представляешь всю тяжесть и мерзость этой жизни, всю мою тяжесть и мерзость… И конечно, ты уверена, что я тебя люблю, моя дурочка…»

Дверь подъезда то и дело отворялась, оттуда выходили люди, спешившие на работу. Правда, их было немного. По мнению Саши, этот дом сейчас переживал смутные времена – некоторые окна были изнутри заляпаны краской, стекла где-то даже выбиты, в некоторых окнах уже виднелись новенькие европейские рамы… Он понял, что в большинстве квартир никто не живет, а другие ждут богатых хозяев. Отметил боковым зрением девочку, которая вышла из подъезда, ее красный джинсовый костюмчик так и бросался в глаза. Девочка отошла немного в сторону, остановилась возле зеленого «вольво» и стала ковырять асфальт носком кроссовки. Он следил за ней от нечего делать и уже соображал, как бы убить время до съемки, не торчать ведь перед домом до обеда!

И тут он вздрогнул – к девочке подошел тот самый мужчина, чье лицо он видел в окне.

Теперь ему стало куда интереснее следить за этой парочкой. Перед ним явно были отец и дочь, причем они не испытывали друг к другу нежных чувств. Олеся, разумеется, не могла ему дать никаких сведений об обитателях квартиры, его смущало еще и это… Не мог же он ориентироваться на тех жильцов, которые исчезли оттуда в двадцатых годах! А теперь обитатели эти были перед ним, на глазах, во всей красе! Он сразу отметил, что мужчина симпатичный, приятное выразительное лицо, смуглая кожа, красиво оттененная темными волосами… Легкая щетина на щеках при давала ему какой-то артистический вид. А вот девочка ему не понравилась – совершенно заурядная внешность, беленькая, бледненькая, какая-то жалкая…

Он опустил стекло в окне, чтобы рассмотреть их получше. Между отцом и дочерью происходил какой-то спор, Саша даже расслышал несколько фраз, из которых стало ясно, что девочка хочет идти в школу сама. Мужчина ее отговаривал.

– Ну Олег, я сама пойду! – настойчиво повторяла девочка.

– А что мама скажет? – скучающим тоном ответил мужчина.

Девочка вздохнула, состроила рожицу и уселась в машину. Мужчина сел за руль, и они уехали. Саша даже не подумал ехать за ними. Он размышлял, кем они приходились друг другу. Девочка явно не дочь ему – иначе зачем бы она звала его по имени? Он ее дядя? Тогда он был бы «дядя Олег». Старший брат?