И только она задумала поговорить с князем сердечно, по-родственному, забыв о проклятых делах, как он заговорил с ней о самом тревожном и горьком:

— Как думаешь, царица, не поспешаем ли мы сдать наших полковников на милость стрельцам?

В ней всё так и оборвалось: «Ах ты боже мой! Да неужто не будет никакого отдыха душе?» — но ответила, как и положено царице:

— Ия також мыслю.

— Ты вели-ка проверить, государыня. Может, оно и не всё так, как пишут стрельцы в своей реляции? Ну, один-два проворовались, так неужто все полковники воры-лихоимцы? А стрельцы всех, почитай, под одну гребёнку стригут.

— Вот и я также мыслю, — повторила машинально и как-то подавленно Наталья. И, подумав, добавила: — Бояре али не ведали о том, что все полковники — воры? А что ж князь Юрий Долгорукий? Или невдомёк, какие дела вершатся в его Стрелецком приказе?

Князь опустил глаза. «Лукавит царица. Тишина в государстве дороже ей судьбы людей, кои до сей поры всеми почитались честными».

— Потолковать бы с князем Юрием. Дело верное, — заметил он.

— Оно бы и хорошо, да глава Стрелецкого приказа тяжко болен, и нет в нём прежней силы. Но всё ж таки поговорю с князем Долгоруким.

Наталья действительно поговорила с князем Юрием. Но что могла дать беседа! Разговорами да полумерами такие дела не решаются.

И вот Ивановская площадь, где полковников должны были примерно наказать перед московским людом. Экзекуции следует быть публичной. Именно публичностью наказания виновных и славилась Ивановская площадь. Это было самое бойкое, самое людное место в Кремле. Здесь размещались все приказы и, значит, была сосредоточена вся приказная служба: судейская, дьяческая и прочая. Возле семи длинных каменных лестниц постоянно толпились люди, большинство из которых были челобитчиками, ожидавшими прихода судей и дьяков. Неподалёку в особой палатке совершались крепостные акты. Здесь же, на Ивановской площади происходили торжественные выходы государя и придворной знати. Но особенно людной бывала площадь во время крестных ходов.

Но та же Ивановская площадь, оставившая в памяти людей воспоминания о торжественных святых минутах, спустя какое-то время начинала оглашаться стонами и криками наказуемых. Среди них бывали и знатные дворяне, и даже князья. Сословия, даже высшие, ничего не значили: перед наказанием все были равны. Так, знаменитый историк той поры Котошихин был бит батогами за то, что в одной важной посольской бумаге вместо слов «великого государя» написал только «великого», а «государя» пропустил. На Ивановской площади был наказан и князь Хотетовский: бит кнутом за то, что продал одну вотчину двум покупателям.

Ни чины, ни звания, ни дворянство полковников не были приняты во внимание, когда их вывели на Ивановскую площадь для наказания. Полковники были в богатых, но изрядно помятых кафтанах: накануне они провели ночь в застенке. Спать им пришлось на видавших виды тюфяках. Измученные допросами и пытками, они тут же засыпали, не замечая, что к их кафтанам пристала грязь.

Полковников вели строем, точно солдат. А им было всё равно. Ни один из них не поднял глаз на храм Николы Гастунского, мимо которого их вели. Но доносившиеся с площади жуткие вопли были услышаны всеми: кого-то нещадно били кнутом на козле[23]. А рядом из приказа слышались тяжкие стоны: там в особых помещениях совершались варварские пытки виновных приказных лиц.

Между тем многоголосая площадь гудела голосами людей всех возрастов. Накануне пред храмом Николы Гастунского начали «кликать клич» — традиционное приглашение людей на публичное наказание.

День был майский, солнечный и тёплый.

— Матушка, слышишь, клич кликают? Скорее, а то без нас начнут, — торопил Петруша свою матушку.

Она же, казалось, не слышала ни слов сына, ни гула голосов, но, может быть, всё же ощущала, что все взоры обратились на него, ибо пребывала в великом напряжении, потемнела лицом, только глаза горели еле сдерживаемым гневом.

Петруша видел волнение матери и чувствовал себя без вины виноватым. Перед этим она говорила ему: «Зашатались стрельцы ради твоего малолетства». Петруша в ответ посоветовал ей: «А ты дай стрельцам острастку». — «Не могу. Они волю себе большую взяли. Их пятьдесят пять тысяч человек — что, ежели сговорятся с казаками буйными? А там хитрая Литва ждёт повода, дабы до наших вотчин добраться». Но Петруша и сам слыхал такие речи от князя Бориса.

Ему не понравилось, что его матушка-государыня готова сдаться на милость проклятых стрельцов. Не нравилось и то, что оделась она как монахиня. Тёмная бархатная шапочка скрывала её волосы, которые он так любил. А сверх шапочки ещё тёмное покрывало, опускающееся прямо на плечи. И накидка вся тёмная. И у самой лицо тёмное, будто в печали пребывает. Петруше казалось, что все смотрят на матушку с удивлением.

До него доносились голоса:

— Сказывают, будто полковники внесли деньги по челобитной, дабы откупиться от стрельцов.

— Стрельцы согласились было, да потом на попятный.

— А то... Деньги-то стрельцы получат, да кабы добро было от тех денег.

— Пройдёт смутное время — и полковники со стрельцов всё взыщут.

— Отомстить-то они отомстят...

— Они и ране до смерти батогами забили стрельца.

— А что же патриарх?

— А что патриарх? Он любит одно говорение. Да есть ли толк от тех речей?

Кто-то вздохнул:

— Живёшь и не знаешь, какому Богу молиться...

— Глянь, ужели царица? А я думал, монахиня.

— И сына-царя привела...

— Это чтобы видели её радение полковникам...

— Не стрельцам же ей радеть!

— А могла бы и порадеть.

— Жалованья бы им прибавила. А то огородами да торговлишкой кое-какой пробиваются царские защитники...

— А полковники нет чтобы милость им показать, с них же ещё и драли по три шкуры...

Полковников разбили на три группы, и словно бы эти шестнадцать человек перестали существовать как целое. Они стояли у лестницы Стрелецкого приказа и, казалось, ещё не верили, что их ожидает позорная казнь. Не смешиваясь с остальными, к ступенькам лестницы вышел генерал-майор Бутырского полка Матвей Кровков. Любившие его солдаты хоть и были вынуждены связать ему руки, но обид никаких не чинили. Он был им за отца родного, обучал ратному делу, и солдатская кухня и одёжка была не хуже, чем у стрельцов. Обходился он с солдатами строго, но, не в пример другим, без суровости. Многие из них ходили с ним в Чигиринские походы в 1678 году и помнили, как генерал доблестно сражался рядом с ними. Вместе с ним добывали и славу, показав превосходство русской регулярной пехоты над отборным янычарским войском.