Пинки приблизилась к ней в этой непотребной наготе и в неистовом порыве сдавила свои твердые груди.

– Это ты виновата! – взвизгнула она. – Ты разрушила мою жизнь!

– Оставьте меня в покое, – протестовала Люси, пытаясь боком проскользнуть к двери.

– Ты попалась! – бешено прокричала Пинки. – Вот ты и попалась!

И бросилась вперед.

Люси пронзительно закричала, когда две мощные руки, протянувшиеся из темноты, схватили ее за горло. Твердые как сталь большие пальцы впились в ее мягкую шею, сомкнулись, будто тиски. Люси сопротивлялась, отчаянно боролась, пытаясь освободиться. Она снова закричала – или попыталась закричать. Получилось или нет, она не знала. Две эти руки душили ее. Она в отчаянии набросилась на голое тело, которое навалилось на нее, с радостью воспринимая ее усилия освободиться. Люси лягалась, крутила головой и вонзала свои острые зубы в эти дьявольски сильные руки, сжимавшие ее горло. Но они не ослабляли хватку. Это мягкое теплое тело пылко прижималось к ней. Она снова попыталась закричать, но издала какой-то слабый звук. Она была в агонии – ее тело скорчилось, потом начало постепенно обмякать. Голова поникла, затем медленно откинулась. Начали лопаться сосуды в глазах, темнота пропала, уступив место красной плавающей дымке, сквозь которую просвечивали ускользающие огоньки. В ужасе она подумала о Питере. Она умирает – что он станет без нее делать? Ее посиневшие губы раскрылись, она попыталась что-то прошептать. Потом вдруг в уши ей ворвался какой-то рев и как будто град ударов. Она безвольно упала назад, и ее поглотила кромешная тьма.

Что происходило в этой тьме, она не знала, но смутно сквозь черноту различала мелькание огней, крики, мечущиеся силуэты. Потом наступила тишина.

Люси очнулась на диване. В ноздри бил резкий запах нашатырного спирта. Квартира казалась ярко освещенной, слышались чьи-то шаги. Здесь был Хадсон, который склонялся над ней, и, как ни странно, мужчина в форме – полицейский. Из соседней комнаты – а может быть, откуда-то издалека – доносился высокий непрекращающийся пронзительный крик, словно выло обезумевшее раненое животное. Это был голос Пинки.

– Так-то лучше, – услышала Люси слова Хадсона. – Не говорил я вам разве, чтобы вы не спешили домой?

Почему этот полицейский с тревогой смотрит на нее? Что он здесь делает? Она силилась улыбнуться ему, кивнуть головой, но внезапная острая боль опалила ей горло. И она снова потеряла сознание.

Только через четыре дня она с трудом встала с постели. Хадсон говорил о неделе, но у нее было собственное мнение о порядке вещей. Итак, во второй половине четвертого дня, отпустив миссис Диккенс, Люси присела на кровати и сделала решительную попытку подняться. Но едва ее ступни коснулись пола, она вздрогнула от резкой боли, с трудом подавив крик. При малейшем движении от шеи по всему позвоночнику разливалась мучительная боль. Ей пришлось ступать очень осторожно, держа голову совершенно неподвижно, и даже сохранять на лице бесстрастное выражение, чтобы избежать приступов этой внезапной боли. Но она не сдавалась.

Опираясь на мебель, Люси прошлась по комнате и взглянула на свое отражение в зеркале. Она была бледна, а на белой коже шеи, как крылья огромной бабочки, вспухли два больших пурпурных рубца. Несколько мгновений она с любопытством разглядывала их, потом с дрожью отвернулась. С той же осторожностью она надела халат и медленно заковыляла в коридор. Она чувствовала ужасную слабость, но ее снедало желание действовать. Ей надоело лежать в постели.

Интуитивно – на этот раз давало о себе знать воспоминание о боли! – она избегала гостиной и, войдя в кухню, тихонько уселась у окна. Перед ней, как прежде, расстилалась сияющая панорама неба и моря, которой она часто любовалась из собственного дома. На протяжении трех дней после первых часов полубессознательного состояния Люси упорно смотрела на стену напротив, и обои неизменно зеленого цвета пятном расплывались перед ее глазами, поэтому теперь, когда она была так слаба, прелестный знакомый вид навеял на нее острую грусть. Повсюду царила тишина; во всей квартире не было слышно ни звука. Мисс Хокинг здесь больше не жила. Ее отправили в сумасшедший дом. Как странно было об этом думать – ее увезли в закрытом кебе в Блэндфордскую психиатрическую клинику, что находилась в предместье Глазго. Люси часто видела из поезда это благородное здание из серого камня, украшенное башенками наподобие замка, – оно возвышалось на холме посреди красивого парка. Все же кто мог подумать, что Пинки… Оглядываясь назад, Люси бесстрастно рассматривала всю эту катастрофу, как посетительница музея, отстраненно изучающая детали картины. Все произошло так быстро… Сначала Люси сквозь полузабытье смутно слышала жуткие вопли мисс Хокинг, когда ту схватили; потом очнулась; позднее ее донимал расспросами Хадсон, который в итоге вызвал телеграммой брата мисс Хокинг. Это был высокий темноволосый нескладный мужчина с встревоженным лицом и проницательными глазами. Его шею охватывал высокий белый воротничок. Почему-то в сознание Люси, чрезмерно возбужденное в тот момент, врезался этот жесткий воротничок без уголков, как у священника. Но хотя без этого воротничка трудно было представить брата Пинки, тот не принадлежал к служителям церкви. Он был барристером, многообещающим адвокатом, как объяснил ей Хадсон, и ревниво оберегал свою репутацию.

– Мы всегда этого опасались. – Брат Пинки повторил эту фразу. У него было четкое английское произношение. – Мы страшились этого. – Он страшился также потерять практику. – Этот случай не должен стать достоянием гласности, – с беспокойством и настойчивостью повторил он не один, а все двадцать раз. – Для человека моей профессии огласка будет иметь роковые последствия.

«Мудрое рассуждение в своем роде, – подумала Люси, – никто не захочет доверять юристу, у которого помешалась сестра».

Итак, эту сестру признали душевнобольной – как они назвали заболевание? Обострение мании! Да, так это называется, и прогноз, по словам Хадсона, без сомнения, неутешительный. Более пяти лет жила Люси с женщиной, которую считала безрассудной, а та оказалась сумасшедшей – причем неизлечимо! Мысль об этом ужасала Люси, делала эти годы вроде бы обычной жизни исключительными. Как ни странно, она ничего не вспоминала об оригинальности мисс Хокинг, не выражала недовольства тем кошмарным беспричинным нападением. Она думала о том, что видела от этой женщины только доброту. «Да, она была доброй», – говорила себе Люси, и глаза ее увлажнялись.

А теперь ей предстояло в течение месяца съехать с квартиры. Потом будет вывезена мебель – продана или сдана на хранение, этого Люси не знала. Все было организовано братом Пинки, барристером. Он был очень предупредителен, но смотрел на нее тем же странным взглядом, что и Хадсон. Она точно знала, что одна не сможет оплачивать расходы за квартиру.

Внезапно ее мысли вернулись к собственным затруднениям, отчего взгляд ее потерял свое очарование и стал жестким. Положение и в самом деле оставляло желать лучшего. Имущества у нее было совсем мало – платяной шкаф, кресло-качалка, картина. А кроме того, несколько хороших нарядов – как она жалела теперь, что по наущению Пинки потратила на них много денег! – и двадцать фунтов сбережений. И наконец, у Люси был ее сын, дорогой сынок, чье лицо возникло перед ней в тот тягостный момент, который она сочла последним в жизни. Питера она расценивала не как финансовое обязательство, но как главную статью актива в балансе жизни. Ах да, у нее же есть родственники! Люси отмахнулась от этой запоздалой мысли. Нет, никогда после всех этих лет не станет она унижаться, обращаясь к ним с просьбой. Роль робкой просительницы не для нее. Она изменилась, потеряла присущую ей когда-то мягкость. Но все же если она не встряхнется, то к концу месяца останется без работы и без жилья.