бы с внешней стороны. Ас-Суйути так описывает старый метод филологического образования: «Их манера диктовать целиком и полностью подобна манере преподавания хадисов. В верху листа слушатель (мустамли) пишет: Лекция, продиктованная нашим шейхом таким-то в такой-то день. Затем лектор, предварительно сообщив цепь передатчиков, упоминает о чем-нибудь сказанном древними арабами и ораторами, где имеется что-либо примечательное или нуждающееся в разъяснении. Он объясняет, приводя соответствующие места из сочинений древних поэтов и других полезных сочинений, причем из первых цитаты должны были быть совершенно достоверными, что же касается последнего, то это более безразлично. Эта манера чтения лекций была раньше широко распространена, но когда вымерли хуффаз[1693], то с их смертью прекратились филологические диктанты. Последним, о котором я слышал, что он диктует лекции такого типа, был Абу-л-Касим аз-Заджжаджи, после которого остались многие записанные под его диктовку лекции, составившие в общей сложности солидный том; умер он в 339/950 г. Мне неизвестны более поздние тетради с лекциями лексикологического содержания»[1694].

Эти старые ученые крайне рыхло нанизывали одно на другое свои объяснения, они интересовались деталями, единичным фактом, отдельной формой, одним словом или одним предложением, как мы видим это в книгах ал-Мубаррада (ум. 285/898) или ал-Кали (ум. 356/967), состоящих из пестрой смеси языкознания, анекдотов и истории. Гулам Са‘лаб (ум. 345/957) позволял слушателям направлять ход изложения вопросами, например: «О шейх, что такое ал-кантара у бедуинов?»[1695]. Напротив, ведущие филологи IV/X в. испытывали потребность в методе, в систематической обработке материала. При этом главную роль тут сыграло проникновение греческой грамматики. При дворе ‘Адуд ад-Даула (ум. 371/981) велись диспуты о различии между арабской и греческой грамматикой, а Абу Сулайман ибн Тахир весьма резко обозначил новое течение как светское и чуждое богословию: «Грамматика арабов — религия, наша грамматика — разум»[1696]. И если в то время в первый раз появляется «Введение в грамматику» (мукаддима фи-н-нахв), принадлежащее Ибн Фарису (ум. 395/1005), то этот труд следует рассматривать как арабский отпрыск «Введений» (исагогик) греческих филологов.

Главные достижения были сделаны в области определения и обработки словарного запаса: результат здесь виден отчетливо.

Филология старого склада была исключительно вспомогательной риторической наукой и создавала синонимические и прочие словари для ораторов; период этот завершил Хамза ал-Исфахани (ум. между 350—360/961—970). В своей Китаб ал-мувазана он собрал, например, 400 выражений для слова «несчастье», а в составленном им словаре поговорок привел наиболее употребительные риторические сравнения — «белее снега», «прожорливее слона», причем довел их до такого совершенства, что последующие столетия ничего не смогли добавить. Его предшественник собрал 390 таких сравнений, а он записал 1800. Ал-Майдани (ум. 518/1124) просто-напросто переписал его и сумел добавить к каждой главе лишь одно или два, самое большее — четыре выражения. Даже все объяснения он заимствовал у своего предшественника[1697]. Также и в области собственно поговорок основная работа была выполнена в IV/X в. ал-Хасаном ал-‘Аскари (ум. 395/1005).

Новая же школа поколение спустя продемонстрировала в словаре ал-Джаухари (ум. 392/1001) то, что было важно для нее. Любое сопоставление с большим словарем Ибн Дурайда (ум. 321/933) показывает, какие успехи были достигнуты в области методики и ясности изложения. «Сделать ясным и более близким», как говорит сам Ибн Фарис (ум. 395/1005), было «от начала и до конца целью, преследуемой им в его словаре»[1698]. Авторитет ал-Джаухари был столь велик, что вокруг его имени веками развивалась целая литература как противников, так и сторонников[1699]. Еще ас-Суйути (ум. 911/1505) написал в Мекке книги, защищая свою точку зрения против ал-Джауджари и ‘Абд ал-Барр, в которых он, как передают, особенно резко нападал на первого — своего современника (ум. 889/1484)[1700]. Все более поздние словари являются по отношению к словарю ал-Джаухари лишь дополнениями и комментариями; таким образом, и в данном случае старое закончилось и заложены были основы на столетия вперед.

В это же время весьма серьезной переработке подверглась методика этимологического исследования языка; результаты этой переработки долго сказывались. Мастером такого исследования был Ибн Джинни из Мосула (ум. 392/1002), сын греческого раба, который, как говорят, ввел в науку так называемую большую этимологию[1701], т.е. все еще и сегодня благодарную тему о первоначально двухсогласном корне. Ничего большего эта этимологическая работа арабов не дала.

Наряду с литературным языком существовал и развивался разговорный язык, так сильно отличающийся от письменного литературного, что, например, в Багдаде III/IX в. с удивлением смотрели на того, кто говорил грамматически правильно и с падежными окончаниями[1702]. Возникший в это время в литературе интерес к простому народу и его жизни заставил филологию позаботиться о чистоте языка и обратить, внимание на языковые погрешности народа. Испанец аз-Зубайди (ум. около 330/941) написал труд «О народном диалекте»[1703], позднее Ибн ал-Халавайхи (ум. 370/980) написал в Алеппо Китаб лайса, т.е. «Книгу об отрицании „нет“». Что осталось сделать после него более поздним филологам, в частности ал-Харири, надлежит еще исследовать.

17. Литература

Изменение состава населения, истощение до сей поры ведущей его части и выдвижение вперед древнего населения смешанных рас отчетливее всего проявляется в литературе. Приблизительно около 200/815 г. в ней возникает брожение: испытанная временем форма касыды, в которой древние арабские поэты воспевали самые возвышенные чувства бедуинов, оказывается теперь слишком растянутой, чрезмерно патетической, и касыда утрачивает безраздельное господство. Жители городов, занявших ведущее положение в литературе, наряду с героическими сюжетами все больше теснят и героический язык: глухая дикость языка уступает место более ясным выражениям, поразительно растет склонность к более кратким стихотворным метрам.

Отныне поэт должен стремиться вызывать восторг посредством новых сюжетов, изящных мыслей, красивых слов и с меньшим подъемом уноситься в мир сильных чувств. Пробудилась склонность к занимательному, являющемуся ядом для всякой героической поэзии. Литература вновь открыла окружающий ее мир и обрела радость от пестрой, хоть и не совсем радостной жизни вокруг себя. Народ и прежде всего непросвещенное население городов торжественно вступают в арабскую литературу и не только на стихи учат смотреть глазами народа, распевать в его ритмах, на помощь привлекают также и свободную речь, чтобы выразить ею все многообразие нового. Так в литературу пришла проза, сфера которой до той поры ограничивалась лишь научными и церковными сочинениями, в лучшем случае несколькими переведенными с персидского народными книгами. Приблизительно в 250/864 г. она, как считают, «вытеснила поэзию»[1704].

Проза