Благоговение даже и перед нерифмованным словом, являющееся началом всякой хорошей прозы, было одной из главных доблестей древних арабов, и в этом они стоят выше всех прочих народов. Равным поэту был для них и оратор (хатиб) племени, причем его дарование также считалось чем-то сверхчеловеческим, а отсюда и суеверное представление о том, что оратор рода всегда должен умереть до того, как появится преемник, в которого тогда сможет переселиться демоническая сила[1705]. Прозаический талант считали чем-то таким самостоятельным и отличным от поэтического дара, что приходили в изумление, когда какой-нибудь поэт занимался также писанием писем и сочинением речей[1706]. Наслаждение, доставляемое хорошим слогом, ценилось настолько высоко, что когда в 208/823 г. Мекка была разрушена наводнением[1707] и халиф направил туда деньги и письмо с утешением, то якобы «письмо было мекканцам дороже денег»[1708].

Интерес к современникам проявляется прежде всего в восторженном внимании к народным обычаям. Некий Абу-л-‘Аккал пишет приблизительно около этого времени первую книгу «О нравах необразованных», кади Саймары (ум. 275/888) собирает «Истории простого народа» (Ахбар ас-сифла) [1709], а описание жизни городских сословий становится излюбленной темой ал-Джахиза[1710]. Этот человек (ум. 255/869), о внешнем безобразии которого рассказывают забавные анекдоты — его имя означает «пучеглазый», а его дед был чернокожим[1711],— является отцом новой арабской прозы. Ас-Са‘алиби называет его первым великим прозаиком[1712]; везир Ибн ал-‘Амид, мастер в составлении государственных бумаг, имел обыкновение спрашивать каждого, кого он хотел проэкзаменовать, его мнение о Багдаде и об ал-Джахизе[1713] и в конце концов его прозвали вторым Джахизом[1714]. Передают, что знаменитый Сабит ибн Курра завидовал исламу из-за трех его мужей: ‘Омара I, святого Хасана Басрийского и ал-Джахиза[1715]. Абу Хаййан ат-Таухиди, пожалуй, величайший мастер арабской прозы вообще, написал книгу «В похвалу ал-Джахиза». Он настолько серьезно отнесся к этому, что особо выделил писателей, высоко ценивших ал-Джахиза[1716], а его благоговение перед мастером заходило так далеко, что он стал сторонником и его схоластики[1717].

Ал-Джахиз пишет обо всем: от жизни школьного учителя[1718] до рода Бану Хашим[1719], о разбойниках[1720] и о ящерице, об атрибутах Аллаха, вплоть до непристойностей о хитростях женщин. Стиль его нов, наивен и многословен, к тому же он зачастую неуклюже обращается со своими сюжетами. Однако это как раз и нравилось его почитателям, это они воспринимали как освобождение от безраздельно господствовавшего до того времени ученого, более или менее педантичного литературного стиля. Они почитали его уютную болтовню за сознательное искусство; так, например, в 332/943 г. ал-Мас‘уди высоко оценивает и превозносит именно совершенство плана и продуманную композицию его произведений: «Когда он опасается, что наскучил читателю, он переходит от серьезного к шутке и от возвышенной мудрости к изящной причудливости». Наиболее хаотическое произведение ал-Джахиза Китаб ал-байан ал-Мас‘уди ставит превыше всего как раз из-за его многогранности[1721] и зачастую сравнивает хорошего писателя с тем, «кто ночью собирает хворост» (хатиб лайл) и, не видя, подбирает все, что только попадется ему под руку[1722].

Большую помощь в захвате литературы городами оказала мистика, возникшая около 200/815 г. также как следствие истощения древнеарабского духа. Как и в других литературах, она придавала внушительную силу натурализму, пренебрегала ученостью, а зачастую даже выступала против нее и в значительной мере опиралась на простой народ. Мистика обращалась к нему с проповедями, анализировала его жизнь, вникала в его нужды, поддавалась влиянию его языка. И наконец, надо сказать, что проникновение в то время в мусульманскую риторику рифмованной прозы объясняется только лишь полным упадком древнеарабской традиции. Ей еще был знаком языческий аромат рифмы, и она питала к нему такое же отвращение, как христиане Римской империи к античным стихотворным размерам. «Так как исчез сам повод к запрету рифмованной прозы, т.е. исчезли язычники-прорицатели, которые постоянно пользовались ею, то кончился и запрет»,— сообщает ал-Джахиз[1723]. Бывшим христианам, которые в это время стали играть в жизни решающую роль, рифмованная проза была знакома по их проповедям, по всей вероятности, и в исламе «приблизительно в III/IX в. рифмованная проза (садж‘) проникает в официальную проповедь; можно обнаружить, что в обращении халифа к своим подданным преобладает форма садж‘а, хотя она еще и не вполне последовательно выдержана»[1724].

В письменном виде ораторские приемы применялись в эпистолярном жанре. Никогда не было недостатка в литераторах, которые, презрев религиозные соображения, писали рифмованной прозой, приводившей их в восхищение в речах древнеарабских ораторов. Так, например, Ибрахим написал во времена Харуна письмо бармакиду Халиду, которое все жители Багдада знали в ту пору наизусть[1725]. Однако мерилом всеобщего употребления рифмованной прозы был официальный канцелярский арабский язык. Примерно в 200/815 г. канцелярия халифа ал-Ма’муна пишет очень просто и без рифм[1726]. Ибн ас-Саваба (ум. 277/890), от которого на имя везира поступило рифмованное письмо, был известен своей витиеватой манерой изъясняться[1727]. Также и знаменитое проклятие, обращенное против Омейядов и предназначавшееся для торжественного чтения со всех минбаров, было, написано в 284/897 г. без перезвона рифм. Но все же появляются и робкие попытки использования рифмы[1728]. В то же самое время один государственный секретарь пишет везиру совсем без всякой рифмы[1729].

Однако около 300/912 г. рифмованная проза стала модой в кругах багдадской знати: халиф ал-Муктадир пишет рифмами в свои провинции[1730], везир ‘Али ибн 'Иса украшает свои письма множеством рифмованных строк[1731]. В провинции же были в этом отношении еще не на высоте, и рифмованные письма везира Ибн Хакана были для чиновников чистейшей китайской грамотой[1732]. Провинциальный чиновник продолжал писать свои донесения по-старому, без рифм[1733]. Вскоре, однако, рифма стала быстро распространяться: «В то время как Ибн ал-‘Амид и его современники, руководствуясь соображениями удобства, в одном и том же отрывке то применяли, то опускали рифму, у стилистов конца столетия, таких, как ас-Саби и ал-Баббага, рифма присутствует везде»[1734]. Говорят, что у бундского везира ас-Сахиба рифма стала манией: «Он был настолько на ней помешан, что не в состоянии был отказаться от рифмы, если бы даже от этого погибло все и ему самому угрожала величайшая опасность». Так, некто, обладавший, правда, очень злым языком[1735], который, впрочем, был хорошо подвешен, рассказывает, что этот везир во время одной из своих поездок миновал благоустроенный квартал и остановился в захудалом только для того, чтобы