Я снова оказался в незапятнанно чистой, залитой светом свечи спальне. Я сидел в шератоновском кресле, к которому был крепко-накрепко привязан до крайности обтрепавшимся кожаным ремнем, напоминавшим вконец выношенную подпругу. Она несколько раз опоясывала мои руки и верхнюю часть туловища, приковав меня к спинке кресла.

Прямо передо мной стояла кровать красного дерева. Питер Ватти находился возле нее, склонившись над предметом, лежавшим с левого края.

Это был труп – труп женщины, судя по истлевшему платью и длинным прядям жестких курчавых волос, разметанных вокруг черепа. Лицо настолько отвратительно высохло и сморщилось, что напоминало египетскую мумию. Лишенный покрова плоти рот отвратительно скалился, обнажив ряд страшных желтых зубов. Два деревянных шарика, раскрашенных под глазные яблоки, были вставлены в пустые глазницы. Ноги покойницы были в изящных туфельках, а на руках красовались кремовые лайковые перчатки, расшитые изысканным цветочным узором.

Истлевший труп – я понял это с первого взгляда – был разложившимся телом обожаемой жены Ватти – Присциллы Робинсон. Она была облачена в платье, в котором ее погребли.

Перчатки, однако, явно появились куда позднее. И действительно, я не мог не признать в них пропавшую пару, принадлежавшую Анне Элкотт.

В правой ладони Ватта бережно держал синий стеклянный пузырек, из которого по капелькам стряхивал блестящую мазь на руку. Затем он втирал состав в омерзительное лицо трупа, нежно касаясь потрескавшейся, свисающей лоскутьями кожи, и высоким заунывным голосом напевал одну и ту же строфу из старинной баллады «Беспокойная могила»:

Любимая, не спи, не спи!

Склонился и стою я -

Холодных, словно глина, губ

Я жажду поцелуя!

Когда я, скованный ледяным ужасом, наблюдал эту безумную сцену, слуха моего коснулся низкий, выдающий смертельный испуг, скулящий звук. И только после того, как Ватти резко прервал свое священнодействие и обернулся ко мне, я понял, что эти скулящие звуки издаю я сам.

Видя, что я очнулся, Ватти поставил синий восьмиугольный пузырек на прикроватный столик и подошел ко мне. Дотянувшись рукой до пояса, он извлек из прикрепленных к ремню старых кожаных ножен охотничий нож с широким лезвием. Затем он помахал оружием перед моими глазами, его отталкивающее лицо исказилось неописуемой ненавистью, и он прорычал:

– Ах ты, гнусная ищейка. Надо выпустить тебе кишки прямо сейчас.

Даже будучи в крайне смятенном состоянии, я узнал резкий, до странности знакомый запах, исходивший от руки, державшей оружие. Однако мысли мои пребывали в таком разброде, что я не смог тут же опознать его.

Угроза безумца вызвала у меня столь бурную реакцию, что я не смог ничего ответить. Я полностью утратил дар речи, от страха во рту не осталось ни капли слюны. Прошло немало времени, прежде чем я, собравшись с остатком сил, не сказал хриплым, полупридушенным голосом:

– Конечно же, вы не совершите подобной жестокости на глазах у вашей жены. Поскольку мне кажется, что женщина на вашей кровати не кто иная, как ваша возлюбленная Присцилла, которую вы спасли от ужасов могилы и принесли домой, чтобы она была рядом с вами.

Ватти растерянно заморгал глазами. Быстро оглянувшись через плечо, он снова устремил на меня обезумевший взгляд.

– Она ничего не видит. Она еще не ожила. Пока.

Я понял, что моя единственная надежда остаться в живых заключалась в том, чтобы как можно дольше поддерживать разговор с маньяком, при этом лихорадочно думая о том, как бы освободиться. Стараясь поддерживать интонацию дружелюбной заинтересованности, я обратился к нему так:

– Полагаю, однако, что из вашего заявления следует, что она может воскреснуть в любой момент.

– Возможно, – ответил Ватти, впрочем несколько неуверенно.

– С вашей стороны было очень умно сделать ей такие чудесные глаза, готовясь к ее неизбежному воскрешению, – сказал я. – И просто выразить не могу, как мне нравятся ее перчатки, которые, если не ошибаюсь, удивительно похожи на те, которые носит мисс Анна Элкотт.

Пристально на меня поглядев, Ватта сказал:

– А ты вострый, слышь, сукин сын. Точно, у элкоттовской девчонки спер. Видел на ней тогда, в воскресенье. Ох, и люблю же я смотреть на эту Анну. Красивая. Точь-в-точь Присцилла. Если бы не мистер Элкотт… кричал, что заарестует меня, ежели я буду возле них шляться. Так что пришлось мне придумать себе наряд, чтобы можно было на нее поглазеть. А раз ночью – спали все – я и стянул перчатки для Присциллы.

– Очень-очень умно, – сказал я. – Особенно учитывая, что двери и окна прочно запираются на ночь.

– Ну, чтоб обчистить кого-нибудь, много ума не надо, – ответил Ватти с характерной самодовольной ухмылкой, почесывая нос мозолистым указательным пальцем.

Я уже говорил о том, насколько необычными, если не гротескными, выглядели руки Ватти – настолько длинные, что определенно напоминали обезьяньи. Когда теперь я снова посмотрел на них, меня осенило.

– Ну конечно же, – сказал я. – Есть много способов пробраться в дом – скажем, кошачий лаз в кухонной двери. Для человека с такими впечатляюще длинными членами не составит труда просунуть руку и открыть задвижку.

– Догадался, – даже с каким-то удовлетворением признал Ватти. – Светлая у тебя голова на плечах, По. Жаль только, что недолго ее тебе носить.

С этими словами он приставил нож к моему горлу, надавив острием на выступающий щитовидный хрящ, в просторечии именуемый адамовым яблоком.

Прикосновение лезвия заставило меня похолодеть, неудержимая дрожь пробежала по каждому нерву.

Изо всех сил стараясь подавить ее (из страха, что малейшее движение головы – и лезвие вопьется в мое тело), я умоляюще посмотрел на Ватти снизу вверх и сказал:

– Ваше негодование полностью оправданно, мистер Ватти. Нет никаких сомнений, что, посягнув на священную неприкосновенность вашего дома, я совершил прискорбный проступок. И все же прошу вас взвесить последствия кровавой мести, которую вы замышляете. Хотя моя насильственная смерть и может доставить вам мимолетное удовлетворение, за нею почти наверняка воспоследует арест, а может быть, и казнь. Ваша жена, Присцилла, останется беззащитной и, учитывая ее нынешнее, злосчастное положение, неизбежно вернется в могилу.

Похоже, мои слова возымели желаемое действие. Выражение яростной решимости улетучилось с лица Ватти, сменившись растерянностью. Опустив нож, он оглянулся на кровать и, потянув себя за обвисшую нижнюю губу, пробормотал:

– Может, вы и правы. Не след, чтобы с Присциллой что худое случилось. Пока лекарство не подействует.

– Правильно ли я полагаю, – спросил я, – что, говоря о лекарстве, вы имеете в виду вещество, которое втирали ей в кожу?

– Верно, – ответил Ватти. – Он обещал, что от него она оживет.