Недоумение Ивана относительно ее поведения прекрасно выражают слова Мити: «Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то уме! Кому, чему отдано предпочтение? Отдано извергу, который и здесь, уже женихом будучи и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не мог, — и это при невесте-то, невесте-то! И вот такой, как я, предпочтен, а он отвергается. Но для чего же? А для того, что девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет!» Иван искренне желает спасти и себя, и свою возлюбленную. Это становится делом его жизни, оттого так решителен его бунт против Бога. «Нет добродетели, если нет бессмертия», — утверждает Иван, и потому «эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении». «Все дозволено!» — вот призыв, с которым Иван обращается к Катерине Ивановне. Конечно, это была своего рода провокация, способ достичь цели, ибо сам он в свою теорию безоговорочно не верил. Не случайно старец Зосима говорит ему: «Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя…»

Другое дело, что есть человек, который уверовал в теорию Ивана Федоровича. Это Смердяков, еще один из сыновей Федора Павловича, который однажды в пьяном виде и на спор «приласкал» городскую юродивую Лизавету Смердящую. Через несколько месяцев та пробралась во двор его усадьбы, родила ребенка в бане и тут же умерла. Мальчика взяли на воспитание лакей Григорий и его жена, у которых как раз умер их ребенок, дали найденышу имя Павел, а по отчеству все его стали звать (когда подрос) Федоровичем, как бы узаконивая отцовство Карамазова-старшего. Смердяков был ровесником Ивана. Несмотря на разницу в происхождении и положении в обществе, они очень похожи. Оба воспитывались у чужих людей, нелюдимы и никого не любят. Оба уезжали на учебу в Москву: один в университет, другой — по поварскому искусству, и оба достигли известных высот по своей части. Короче говоря, мы опять сталкиваемся с особым художественным приемом, придуманным Достоевским. Смердяков — зеркало-двойник Ивана Карамазова, они как бы дополняют друг друга. По описанию портрета Смердякова можно сделать заключение и о внешности Ивана. Смердяков после учебы в Москве сильно переменился лицом. «Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца». Не таковым ли представляется нам Иван? С некоторых пор Смердяков как заноза поселяется в душе Ивана и тревожит его как неизбывный кошмар. Достоевский пишет об этом без всяких аллегорий.

«На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа. Все вдруг озарилось и стало ясно. Давеча, еще с рассказа Алеши о его встрече со Смердяковым, что-то мрачное и противное вдруг вонзилось в сердце его и вызвало в нем тотчас ответную злобу. Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же, остался в его душе, и только что Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу. «Да неужели же этот дрянной негодяй до такой степени может меня беспокоить!» — подумалось ему с нестерпимой злобой». Но злоба каждый раз является лишь как первая реакция, в глубине души его союз со Смердяковым уже состоялся, что и доказывают следующие потом их мирные беседы.

Давний эксперимент по изображению двух различных сторон единого человеческого целого, затеянный в «Двойнике», находит в «Братьях Карамазовых» свое логическое завершение. Здесь в качестве реального персонажа появляется Черт. Он — связующее звено между Иваном и Смердяковым, двумя половинками необыкновенного, в полном смысле двуличного героя, которого естественно назвать Иваном Смердяковым. Черт введен в роман в качестве действующего лица! Дмитрий Карамазов так и заявляет следователям: «Черт убил!»

Сопоставляя характер припадков двух братьев, одного отцеубийцы и другого, замешанного в отцеубийстве, В. В. Розанов отмечает:

«Последний, как известно, жалуется на посещение его бесом, «дрянным мелким бесом»; первый говорит о Провидении, о посещающем его Боге. Ранее оба были атеистами, и притом довольно убежденными. Вчитываясь в рассказ Достоевского, нетрудно заметить, что именно галлюцинации составляют главную муку Ивана Федоровича. Вспомним, как он говорит Алеше: «Это он тебе сказал»; как оживляется всякий раз, когда неясные слова собеседника дают повод думать, что говорящий также знает о возможности появления беса («Кто он, кто находится, кто третий», — испуганно спрашивает он Смердякова); наконец, вспомним ледяной холод, который вдруг прилип к его сердцу, когда он подошел к своему дому после третьего свидания со Смердяковым, с мыслью, что вот уже там его дожидается «посетитель», и — почти плачущий тон его жалоб после галлюцинации: «Нет, он знает, чем меня мучить… он зверски хитер»… «Алеша, кто смеет предлагать мне такие вопросы… Это он тебя испугался, чистого херувима» и пр. Если мы вспомним холодный и суровый тон этого атеиста, его действительно мощную натуру, то это превращение сильного человека в жалующегося ребенка, в плачущую женщину всего яснее может дать нам понять о степени мучительности его галлюцинаций. «Завтра крест, но не виселица», — решает он, готовясь рассказать все на суде после той же галлюцинации. По аналогии мы должны допустить, что предмет главного мучения и для Смердякова составляло нечто подобное. Собственно раскаяние и воспоминание об убийстве должно бы быть сильнее в первые дни после него, и между тем Смердяков в это время еще совершенно спокоен; болезнь и исступление начались несколько недель спустя; и они так же, как у Ивана Федоровича, не непрерывны, но происходят время от времени. Разница только в том, что «третий этот», в присутствии которого он уверен даже при посетителе — есть Бог, «самое это Провидение-с», хотя и говорит он тут же, как о чем-то не относящемся к предмету, на вопрос Ивана о Боге: «Нет, не уверовал-с». Очевидно, то, о чем они беседовали в свое время и что порешили, было совершенно другое, нежели оказавшееся, когда закон природы был ими нарушен. Поэтому, ощутив один то, что они называют «бесом», а другой то, что он называет «Провидением», они ощутили нечто совершенно неожиданное; все же прежние слова их о загробном существовании и о Боге оказались ни к чему не относящимися. Продолжая аналогию с Иваном, мы должны думать, что именно ужас ожидания «посещения» и приводил Смердякова в исступленное смятение, он и привел его к самоубийству. Как и всегда человек, он скользнул по уклону меньшего страдания. Перенести физическую боль удушения, очевидно, было для него легче, нежели еще раз почувствовать ледяное прикосновение мучившего его призрака».

Мы привели полностью рассуждения В. В. Розанова ввиду их исключительной важности. Критик обосновывает факт погружения двух родственных душ в запредельные области нашего бытия. Начав вроде бы с невинных разговоров с Федором Павловичем о Боге и аде, они договорились до поражающих своей реальностью галлюцинаций. Пребывая на земле, они встречались с адскими образами. Во время каждого приступа болезни они как бы погружались в глубины преисподней. Для Ивана встреча с Чертом — решающее испытание. В сказочном контексте оно соответствует бою богатыря с чудищем на Калиновом мосту, символической границе между жизнью и смертью. Бьются они, правда, не мечами и копьями, а живым словом и искусством убеждения. Черт с жаром убеждает Ивана в той самой теории, которую он до того внушал обществу Скотопригоньевска. Идея человекобога, которому «все дозволено», брошенная Иваном в мир этого городка, бумерангом возвратилась к нему во время ночного кошмара. Так пойдет ли Иван вслед за Чертом? Нет, Иван выбирает подвиг добродетели и заявляет на суде о своей причастности к убийству отца.