Федор Павлович прославился в городе своим неистовым сладострастием, в его доме постоянно устраивались пьяные кутежи и любовные оргии — все то, что иногда именуют еще скотскими сборищами. Карамазов-старший с его маленькими наглыми глазами, жирными мешочками под ними, брызжущими слюной пухлыми губами с остатками гнилых зубов и тонким носом с горбом, носом хищной птицы, был душой этих веселий. «Старик Карамазов — это как бы символ смерти и разложения, все стихии его духовной природы точно потеряли скрепляющий центр, и мы чувствуем трупный запах, который он распространяет собою. Нет более регулирующей нормы в нем, и все смрадное, что есть в человеческой душе, неудержимо полезло из него, грязня и пачкая все, к чему он ни прикасается. Никогда не появлялось в нашей литературе лица, для которого менее бы существовал какой-нибудь внешний или внутренний закон, нежели для этого человека: беззаконник, ругатель всякого закона, пачкающий всякую святыню — вот его имя, его определение» (В. В. Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского). Фамилия «Карамазов» происходит от тюрского «кара» (черный) и русского «мазать», и она, безусловно, наложила свой отпечаток на образ мыслей Федора Павловича. Он давно свыкся с мыслью, что дорога к высотам добродетели ему заказана, и с каким-то особым волнением размышлял о своем будущем обустройстве в аду. Федор Павлович говорит Алеше: «Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них там какая есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А вот я готов поверить в ад, только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?» Такого рода монологи — обычное дело для героев Достоевского. Чего тут только нет: и фантазия, и шутовство, и бравада! Но сквозь всю эту внешнюю «шелуху» проглядывают те глубинные надрывы, которые и предопределяют переживания героя. Для Федора Павловича это мысль о бессмертии и своем посмертном существовании, пусть даже в аду.

В этом смысле Иван выступает полной противоположностью отца. Хотя все в один голос признают, что из трех братьев Иван более других был похож на отца, но в данном вопросе они совершенно несхожи. Если Федор Павлович — жизнелюб, «живчик», который обязательно договорится до того, что и в аду можно усладить душеньку каким-нибудь амурным приключением, то Иван и жизни-то себе, деятельной и содержательной, отмерил не более тридцати лет. Он признается Алеше во время их разговора в трактире: «Не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить, и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость — всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется». Да, унаследовал Иван от своего родителя невиданную жажду жизни, но чувствует, что иссякнет она со временем. Виданное ли дело в двадцать три года думать о закате своей судьбы, о своем небытии после тридцати золотых годков! Кстати, здесь нельзя не вспомнить Илью Муромца, который сидел сиднем тридцать лет и три года, а потом вышел в мир совершить свой ратный подвиг. Иван, наоборот, предрекает себе кипучую, яркую молодость и бесцветные зрелые годы «без божества, без вдохновенья».

В финале романа выяснится, что прогноз Ивана был слишком даже оптимистичным. Достаточно было всего только нескольких недель нравственных мучений и каждоночных бесед с Чертом, чтобы сошла на нет великая карамазовская жажда жизни. Нашлось-таки такое отчаяние, которое опустошило его и духовно, и физически. И здесь мы вправе заключить, что Иван, разговаривая с Алешей, не почувствовал, как глубоко овладел к тому моменту им Дух отрицания и разрушения, Дух могилы. Дмитрий Карамазов перед тем, как рассказать Алеше о знакомстве с Катериной Ивановной, сообщает, что Иван про эту историю все знает, и добавляет: «Но Иван — могила». Алеша удивленно переспрашивает его: «Иван — могила?» И получает от брата утвердительный ответ. Фраза у Дмитрия вышла двусмысленная, это понял Алеша, отчего и переспросил брата. Тот же своим кратким «да» дал понять, что его обмолвка не случайна. Дмитрий — самый живой герой романа, он живит стихийными чувствами, поступки его непредсказуемы, но в каждом из них он искренен и правдив. Он не лжет ни себе, ни другим. Он уважает брата Ивана, но видит в нем и ту темную сторону, которая овладеет его натурой и поведет к безумию. Дмитрий распознал в Иване то, что Алеше еще предстоит почувствовать во время свидания с ним в трактире. Да и как не почувствовать это, если тебе говорят: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не более». Вот так и живут-поживают дружно они с отцом: один мечтает попасть «на самое дорогое кладбище», а другой мучительно старается представить себе, как же устроен «тот свет», причем непременно темная его половина. «Я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно, — философски заявляет он. — В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. Вот за простодушие-то это мое на меня все сквернавцы и накинулись. А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он». Стоит добавить, что Федора Павловича, как правило, сторожил по ночам слуга Смердяков, спавший в передней на залавке. Фамилия «Смердяков», что называется, говорящая. Слуга хозяина, как символ смерти, спящий до поры до времени. Страшно!

В этой-то карамазовской «преисподней» и поселился Иван Федорович после приезда в Скотопригоньевск. Так следовало бы начать рассказывать сказку про Ивана-могилу. Для приезда сюда Иван имел две цели. Во-первых, брат Дмитрий попросил его выступить посредником в переговорах с отцом. Ну, а во-вторых, Иван хотел быть рядом с Катериной Ивановной, в которую влюбился еще будучи в Москве. Делами Дмитрия Иван, похоже, вообще не занимался. Он не любил ни отца, ни брата и попросту выжидал, как «один гад пожрет другую гадину». А вот в доме Катерины Ивановны он появлялся постоянно. Правда, та его больше мучила, заявляя, что останется верной своему жениху Дмитрию Карамазову независимо ни от чего. Совершенно ясно, что не поедь Катерина Ивановна в Скотопригоньевск, не было бы здесь и Ивана. Он, как сказочный герой, отправляется за ней в «тридевятое царство», чтобы отыскать там и заполучить свою любовь. У Ивана был разработан и хитроумный план с целью завоевать сердце красавицы. Его цель состояла в том, чтобы Катерина Ивановна расторгла свою помолвку с Дмитрием. Такой поступок был нарушением общепринятых норм и самым настоящим святотатством. Но Иван, как искусный иезуит, стал проповедовать идеи, оправдывающие такого рода деяния. Так, однажды в дамском обществе (разумеется, в присутствии Катерины Ивановны) он объявил во всеуслышание, что «на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы, чтобы человек любил человечество, — не существует вовсе и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие». Все эти рассуждения Иван развивал исключительно ради Катерины Ивановны, которая более кого бы то ни было любила добродетель.