♦

Через два дня, на рассвете, началось наступление. Оно закончилось провалом. Потери были огромные. Погиб и командир полка. Рота Арно не участвовала в самом наступлении, и он выжил.

116.

Июльский день 1916 года

Рафаэль де Ногалес видит расстрел дезертира под Иерусалимом

Почти каждое утро на телеграфных столбах или других импровизированных эшафотах вокруг Святого города покачиваются двое-трое повешенных. Большинство из них — арабы, казненные за дезертирство из османской армии. Люди, которые, в отличие от Рафаэля де Ногалеса, не чаяли войны, но война сама нашла их. Представители молчаливого большинства, надевшего форму (независимо от ее цвета), они не хотели, как де Ногалес, чтобы их захватил вихрь войны, ее опасности или иллюзии, — нет, эти люди были вынуждены воевать: против своей воли, сомневаясь, недовольно ворча и помалкивая.

Не то чтобы де Ногалес смотрел на них с презрением. В каком-то смысле он даже понимал дезертиров. Османская армия вновь и вновь страдала от недостатка снабжения, по причине коррупции, хищений и организованного воровства. И вновь нехватка пищи приводила к болезням, прежде всего к тифу. Во всем районе не хватало продовольствия, — это не в последнюю очередь затронуло и многочисленных евреев, недавно прибывших в город: по причине войны они оказались отрезаны от помощи из стран, где они раньше жили. Следовательно, тиф перерастал в настоящую эпидемию. Голод и тоска по дому побуждали арабов к массовому дезертирству[185].

Эпидемия тифа и плачевное положение со снабжением в Палестине привели к тому, что так называемый экспедиционный корпус Джемаль-паши (состоявший частично из турецких соединений, частично из немецких и австро-венгерских войск, с множеством артиллерийских орудий, грузового транспорта и прочего современного вооружения) не делал ни единой остановки (как планировалось ранее), чтобы перевести дух после долгого марш-броска через Малую Азию, а все шел и шел под палящим солнцем к Синаю. Корпус должен участвовать во второй попытке отрезать Суэцкий канал[186]. Де Ногалес провожал восхищенным взглядом эти моторизированные колонны с новенькими, только что с завода, пушками.

Виселицы были ответом османского коменданта на дезертирство, однако значительного эффекта они не имели. (Де Ногалес считал, что офицер своими драконовскими методами пытается излечить болезнь, в которой сам отчасти повинен. Стало известно, что комендант замешан в аферах с продовольствием, что и привело к голоду среди солдат.) Но комендант решил, что следующий же дезертир будет казнен публично, на глазах у своих товарищей по иерусалимскому гарнизону.

Осужденным стал очередной дезертир-араб, на этот раз имам.

Длинная процессия тянется из Иерусалима, этого нагромождения крыш и куполов. Впереди шагает военный оркестр, он играет траурный марш Шопена. Следом идут представители военных и гражданских властей. За ними — приговоренный к смерти, на нем ослепительно-белый тюрбан и кафтан из ярко-красной ткани. Его сопровождает расстрельный взвод. Замыкает процессию длинная вереница — здесь почти весь гарнизон Иерусалима. Среди них идет и Рафаэль де Ногалес.

Люди собираются вокруг низенького холма, увенчанного грубым столбом, врытым в землю. Пока зачитывается приговор, де Ногалес с любопытством разглядывает человека, который скоро умрет. Похоже, “его мало беспокоит его дальнейшая судьба, и он невозмутимо курит свою cheroot с тем презрением к смерти, которое отличает мусульман”. Заслушав приговор, человек садится на коврик, скрестив ноги, прямо напротив другого имама, своего духовника. Но духовного наставления не получается, оба имама вскоре заводят оживленный теологический спор, который чуть не заканчивается дракой.

Приговоренного к смерти поднимают с коврика. Крепко привязывают к столбу. На глаза надевают повязку. Все это время он продолжает невозмутимо курить. Звучит команда, расстрельный взвод вскидывает винтовки, целится, и тогда человек быстрым движением подносит сигару ко рту. Гремит залп, по красному кафтану струится кровь, человек сползает на землю, “его руку пригвоздило пулей к губам”.

117.

Четверг, 20 июля 1916 года

Олива Кинг раздает одежду в Салониках

Становится прохладно. В кладовке стоят девять мешков, в них одежда, снаряжение, личные вещи девяти пациентов, которых сегодня должны вывезти на корабле из Салоник. Ей поручено раздать им эту одежду, но пока никто не идет, и Олива ждет не дождется. Ей так хочется успеть искупаться в теплом море, прежде чем запрут ворота лагеря. Не выдержав, она сама идет в отделение, где находятся пациенты, и просит их поторопиться. Наконец она раздает каждому по мешку. Один открывает свой мешок и начинает протестовать: это не его вещи! Вместе с Оливой Кинг они начинают безнадежные поиски нужного мешка.

В этот вечер ей не удастся искупаться.

Вместо этого она садится дописывать письмо отцу. Рассказывает ему в письме то, что до сих пор считалось “страшной тайной”: она отрезала свои длинные волосы:

Восточная армия Сарреля все еще стоит в Салониках, вопреки греческому нейтралитету и подтверждая тот факт, что побеждать можно и малыми силами. Перенаселенный город теперь окружен такими же надежными укреплениями, как и на Западном фронте[187]. Иными словами, затишье. Настоящие сражения разворачиваются только в Македонии: британские солдаты окрестили эти места Muckedonia, по причине грязи и слякоти. Там даже жарче, чем на побережье. Множатся заболевания, в особенности малярия, и еще лихорадка денге. Людские потери незначительные.

Олива Кинг подумывает завербоваться в сербскую армию. Она так устала от пустяковых поручений, бесконечного ожидания и высокоорганизованной бездеятельности в этом укрепленном анклаве — Салониках. А кроме того, заметила, что сестры милосердия в целом и их новая хозяйка в частности ненавидят женщин-добровольцев, таких, как она. Кинг пишет, что “с нее достаточно женской дисциплины или, скорее, ее отсутствия”, что она охотнее работала бы в настоящей военной организации. Но в уравнении есть еще один параметр — симпатичный сербский офицер связи, с которым она познакомилась. Большая часть остававшейся сербской армии переправлена в Салоники с острова Корфу.