— Не плачь, маленькая, — тихо проговорил он, уверенный теперь, что ей можно доверять.

И все то время, что она позволяла ему успокаивать её, потом разогревать её ласками, потом сама разогревала его, Койко размышляла в своём третьем сердце, самом сокровенном, — первое было открыто всему миру, второе — только самым близким родственникам, третье же никогда, никогда, никогда не открывалось ни перед кем, — в этом самом потаенном месте своей души она молча вздыхала с облегчением, что прошла ещё одно испытание, потому что именно испытанием это и было.

«Слишком опасно для него хранить подобное свидетельство измены своему господину, но ещё опаснее для меня владеть им. О да, мой прекрасный повелитель, тебя легко обожать, смеяться и играть с тобой, изображать экстаз, когда ты входишь в меня, и совершенно божественно вспоминать к концу дня, каждого дня, что я заработала один коку. Только подумай об этом, Койко-тян! Целый коку в день, каждый день, за то, что ты участвуешь в самой захватывающей игре на свете, подле самого славного имени на свете, с молодым, красивым, поразительным мужчиной высокой культуры, чей Упругий Стебель является лучшим из всех, какие тебе пока доводилось услаждать… и при этом зарабатывать такое богатство, больше, чем кто-либо, даже в былые времена».

Её руки, губы, тело искусно отвечали ему, закрываясь, открываясь, открываясь ещё больше, принимая его, направляя, помогая ему, — тончайше настроенный инструмент, на котором он мог исполнить любую мелодию. Она позволила себе приблизиться к самому краю, безупречно изображая оргазм, притворяясь, что низвергается туда снова, но ни в коем случае не низвергаясь — слишком важно было сохранять силы и трезвость ума, ибо он был мужчиной с большими аппетитами, — наслаждаясь этой борьбой, не торопя его к концу, но всегда увлекая вперед, вот уже удерживая его на краю, подталкивая в пропасть и тут же вытягивая обратно, подталкивая, вытягивая, держа на грани и наконец отпуская в пароксизме облегчения.

Теперь тишина. Его тело во сне придавило её, что само по себе не было неприятным. Она стоически переносила это, не позволяя себе даже шевельнуться, чтобы не нарушить его покой, глубоко удовлетворенная своим искусством, как и он — она знала это — был удовлетворен своим. Её последней, самой тайной, будоражащей мыслью было: интересно, как Кацумата, Хирага и их друзья-сиси истолкуют «Меч моих предков…»

КИОТО

Понедельник, 29 сентября

В этот вечер во французской миссии в Иокогаме с огромным успехом шел званый ужин и фортепианный концерт, который Сератар устроил в честь Анжелики. Шеф-повар превзошел самого себя: свежевыпеченный хлеб, подносы с тушеными устрицами, холодный омар, креветки, от маленьких до огромных, местная рыба, запеченная с имбирем и чесноком, поданная с луком-пореем из его собственного сада, и яблочный пирог — сушеные яблоки из Франции приберегались им для исключительно особых случаев. Шампанское, «Ля Дусет» и потом ещё «Марго» из его родной деревни, чем он немало гордился.

После ужина и сигар громкие аплодисменты возвестили о появлении у инструмента Андре Понсена, прекрасного пианиста, который, однако, выступал всегда с большой неохотой. Ещё более громкие аплодисменты отмечали конец каждой пьесы, и теперь, почти в полночь, после трех вызовов на бис все встали и устроили ему настоящую овацию, едва лишь замер последний чарующий аккорд сонаты Бетховена.

— Упоительно…

— Великолепно…

— О, Андре, — чуть слышно прошептала Анжелика по-французски со своего почетного места рядом с роялем; музыка прогнала из её головы тяжелые, мрачные мысли, не дававшие ей покоя. — Это было восхитительно, я вам так, так благодарна. — Её веер очаровательно затрепетал, глаза и лицо были совершенны, новый кринолин на тонких обручах поверх множества юбок, низкий вырез, открытые плечи, присобранный в складки тонкий зеленый шелк каскадом поднимался к очень узкой талии.

— Merci, Mademoiselle, — ответил Понсен. Он встал и поднял свой бокал, не особенно пряча свой смелый взгляд. — A toi![20]

— Merci, Monsieur, — ответила она, потом опять повернулась к Сератару, которого окружали Норберт Грейфорт, Джейми Макфей, Дмитрий и другие торговцы, все в вечерних костюмах, шелковых рубашках с оборками, ярких жилетах и галстуках — некоторые в новых, большинство же в старых, наскоро выглаженных по причине её присутствия на вечере. Несколько армейских и морских офицеров-французов в богато украшенных позументом мундирах, с парадными шпагами у пояса, которые добавляли им непривычного для здешних мест великолепия. Британские офицеры напоминали павлинов в ничуть не меньшей степени.

Внимание всех было приковано к почетной гостье. Каждый пытался пробраться поближе к ней, а если уже стоял в кругу счастливчиков, старался отделаться от настойчивых локтей сзади и с боков.

— Отличный вечер, Анри, — говорила Анжелика.

— Своим успехом он обязан только вам. Вы озарили его своим присутствием, а в свете вашего сияния все кажется лучше. — Сератар привычно сыпал банальными комплиментами, думая про себя все это время: какая жалость, что ты ещё не замужем и потому не созрела для связи с человеком утонченным. Бедная девочка, тебе придется выносить этого неискушенного быкообразного шотландца, пусть даже и богатого. Хотел бы я быть твоим первым настоящим любовником — учить тебя этой науке будет удовольствием для учителя.

— Вы улыбаетесь, Анри? — заметила она, вдруг почувствовав, что ей лучше быть поосторожнее с этим человеком.

— Я просто думал о том, как прекрасно складывается ваше будущее, и это наполнило меня радостью.

— Ах, вы так добры!

— Я думаю, что…

— Мисс Анжелика, простите мне мою смелость, в эту субботу мы устраиваем скачки, — вмешался Норберт Грейфорт, вне себя от того, что Сератар монополизировал девушку. Грубость министра, говорившего с ней по-французски, на языке, которого он не понимал, вызывала в нем отвращение, он вообще презирал его и все французское, за исключением Анжелики. — Мы… э… включили в программу новый заезд… э… в вашу честь. Мы решили назвать его Кубок Эйнджел, а, Джейми?

— Да, — подтвердил Джейми Макфей, также очарованный ею. Он и Грейфорт оба являлись стюардами жокей-клуба. — Мы… ну, мы решили, что это будет последний заезд дня, и компания Струана выделяет призовые деньги: двадцать гиней за кубок. Вы согласитесь вручить приз, мисс Анжелика?

— О да, с удовольствием, если мистер Струан не будет возражать.

— О, разумеется. — Макфей уже спросил разрешения у Струана, но он и все, кто услышал эту фразу, тут же задумались над её значением.

Капитан пришедшего торгового корабля, его старый друг, тайно передал ему письмо от матери Малкольма с просьбой о конфиденциальном донесении: «Я хочу знать все, что произошло со времени появления этой Ришо в Иокогаме, Джейми. Все: слухи, факты, сплетни, и мне нет нужды напоминать тебе, что это должно держаться в строгом секрете между нами».