Кресло было жестким.

Матушка дома предпочитала другой стиль и кресла заказывала у английского мастера, и были они мягки, легки и невероятно удобны, не то что нынешнее чудище. Низкое, какое-то растопыренное. И сидеть тяжело, чтобы спину держать, приходится над собой усилие делать.

– И это еще одна причина… ты не Ниночка, ты не позволишь так с собою. И твои не позволят.

– А… как же любовь?

Спросила и поняла, до чего глупым был вопрос. Разве императрица, прозванная Медведицей, в том числе за безжалостность, даже лютость к врагам своим – чего стоит Новгородское побоище, когда она просто велела расстрелять бунтовщиков из пушек, – будет мыслить категориями чувственными.

Но Анна Васильевна коснулась кольца и уставилась на огонь, сказала:

– Тут уж тебе решать. И только тебе…

– А вы…

– Я посоветую сохранить память о ней. О нынешней, о прошлой, которая всем этим не испоганена. Мне жаль, девочка. Оттого и гнала я тебя, чтобы… уж больно хороша ты. На свою беду хороша…

– На беду… так она сказала, как в воду глядела. – Евгения закрыла глаза. Она сидела с прямою спиной, повернувшись к окну, и все же Анна не могла отделаться от ощущения, что за ней следят. И стоит шелохнуться, стоит подумать даже о сопротивлении… – Тем вечером я спросила у тебя, желаешь ли ты взять меня в жены. Любишь ли? И хватит ли этой любви, чтобы пойти наперекор матушке? А что ты?

Молчание.

– Вот и тогда тоже молчал. Я говорила, а ты молчал… про нее, про Ниночку… Меня выворачивало от одной мысли, что ты и она… вы вместе… тебе бы правду сказать. Но вместо этого ты меня поцеловал. И я, глупая, решила, что вот он ответ, правдивый. Правдивей некуда! Ты был так нежен. А утром сказал, что отбываешь. Что тебя ждут в Архангельске… что там? Завод?

– Верфи.

– Верфи, стало быть, а мне лучше остаться и не думать о плохом. Все разрешится, просто твоей матушке нужно привыкнуть к мысли, что далеко не все в ее желаниях. И я поверила. Когда любишь, хочется верить. Я ждала. Писала письма. Каждый день. Ты же всегда оказывался слишком занят. Нет, пересылал что-то… пара слов, пара фраз. Пустые такие… теперь я вижу, насколько они были пусты. Вежливые… Это ведь она тебя отослала? Для чего?

Где-то капает вода. Где-то в доме.

Мерный раздражающий звук. И Анну он отвлекает, но, кажется, кроме нее никто не слышит этой капели. И стало быть… стало быть, ее не существует?

– Чтобы я наконец понял.

– Что?

– Что нет никакой любви. Есть просто красивая женщина, с которой пришла пора расстаться. Эта поездка ослабила бы твою привязанность ко мне. И мою к тебе.

Грустная улыбка, которой хочется поверить, как и в то, что человек этот и вправду сожалеет.

– Месяц или два, полгода. Если бы страсть наша не угасла, матушка дозволила бы объявить о помолвке. Таково было условие. И второе – не говорить тебе правды.

– Почему?

– Когда есть конкретный срок, ждать много легче. Матушка была уверена, что весьма скоро тебе надоест изображать примерную невесту. Ты молода. Умна. Красива. И поклонников вокруг тебя всегда хватало. Я ревновал, говоря по правде.

– Ревновал? Ты мне всегда казался таким… равнодушным.

– Казался.

Вздох.

И очередная капля срывается, чтобы разбиться о камень. Трубы в доме меняли не так уж и давно, и краны не текли, но Анна же слышит!

– И когда ты… понял?

– Весьма скоро. Сперва я скучал. Ты была мне не только любовницей, но и другом. Потом… потом оказалось, что когда не с кем сравнивать, то и другие женщины весьма хороши. Подозреваю, что, конечно, не обошлось без матушкиного участия. Меня познакомили с одной милой вдовой, потом… как-то оно завертелось. И да, я пришел к пониманию, что если и были меж нами чувства, то они ушли.

– У тебя.

Его императорское величество лишь руками развел. И тихо добавил:

– А потом пришло то письмо, в котором матушка говорила, что ты пыталась проклясть ее.

– Ложь! – княгиня вскочила. – Я не… никогда… я… да и как? Как я могла проклясть ее, если я светлая? Как?! Если… она просто узнала, что я… что я жду ребенка.

* * *

То, что за ней приглядывают, Женечка знала. Порой она пыталась даже угадать, кто из прислуги работает на Тайную канцелярию.

Кто-то из горничных? Тихие, незаметные, вышколенные, как и подобает прислуге из хорошего дома. С домом они Женечке и достались.

Или вот лакеи?

Тот, с тонкими усиками, на лице которого застыло выражение недоуменное. Или второй, с выпученными глазами и привычкою ступать тихо, беззвучно почти.

Камеристка? Ее присоветовала матушка, а матушка…

Или вот экономка?

Дворецкий?

Кухарка? Кто-то из черной обслуги, которой не велено появляться в господской части дома? А может, все разом? Соглядатаям неплохо платят, как Женечка слышала. И все одно полагала это занятие мерзким, недостойным человека благородного.

В том, что догадки ее были верны, Женечка убедилась, когда ее вновь пригласили ко двору. Нет, Медведица не выказывала недовольства, как и не отстраняла Женечку от службы, просто как-то само вышло, что в покоях императрицы места для Ильичевской не нашлось.

И матушка, опять же, просила не злить…

На сей раз ее императорское величество вырядилась в платье из черной тафты, расшитой черною же нитью. Впрочем, и богатое платье, и драгоценности, к которым Медведица испытывала просто-таки необъяснимую любовь, цепляя порой на себя по два и по три гарнитура, не сделали ее сколь было краше. Напротив, она напоминала купчиху, тучную, леноватую и пребывающую в уверенности, что чем богаче, тем оно и лучше.

– Садись, – императрица указала на мягкое кресло. И самолично наполнила чаем кружку. Кружки она тоже предпочитала огромные, пузатые, той разляпистой красоты, которую так ценило простонародье. Женечке пришлось удерживать ее обеими руками. – Пей… ему говорила?

– О чем?

– О том, что беременна. – Медведица кидала в чай сахар. Много сахара. Так много, что куски его выглядывали из чашки. Они медленно таяли, напрочь убивая и вкус, и аромат напитка, но ей все-то казалось мало. И она чай закусывала сахаром же. Или черным хлебом.

– Я… – Женечка вспыхнула.

– Беременна, – вздохнула Медведица. – Вот же ж… молодые, безголовые… и сама, стало быть… уж который месяц кровей нет, а ты…

Она укоризненно покачала головой, и Женечка похолодела, осознав, до чего права Анна Васильевна. Ведь и вправду, который месяц, а она… забыла?

Распереживалась? Спряталась за этими переживаниями, и все прочее стало неважно.