– А какой предмет ты хочешь преподавать?

– Русский язык…

– А при чем тут лаборатория?

Я совсем смутилась. Я не знала, что Виктор Сергеевич будет со мной об этом говорить. Я еще ни с кем не делилась своими мечтами. Наверно, я представляю себе что-то не так.

– Ладно, пойдем вовнутрь, потом поговорим, это очень интересно.

Виктор Сергеевич купил свечи себе и мне, я не стала отказываться, взяла две свечи. У меня сегодня такой церковный день. Совершенно непривычно. Все вообще непривычно.

Церковь, или, точнее, большой храм, в который мы поднялись по длинной лестнице, был внутри просторный, с высокими окнами и потолком.

– Очень красиво, – сказала я, оглядываясь.

– Да, – кивнул Виктор Сергеевич, – красиво и… Сама сейчас почувствуешь.

Я отошла немного в сторону от него, чтобы побыть одной. Подошла к одной иконе, к другой, поискала глазами поминальный столик – не нашла, наверно, он выглядел здесь как-то по-другому. Я заметила большую темную икону в широкой золоченой раме, около которой стояло совсем немного свечей. Потом я увидела, что все обгоревшие свечи собирает служительница и сбрасывает в коробку. Я постояла около этой иконы и поставила перед ней обе свечи, которые у меня были. Я точно не знаю, как положено, что куда ставить, как молиться. Но в тот момент я подумала о самом главном. И – удивительно – как будто услышала ответ.

Я подумала: «Помоги, чтобы у меня не болела душа. Помоги мне не делать ничего такого, чтобы обо мне плохо думали другие. Помоги, чтобы со мной иногда говорила мама, чтобы я слышала ее голос. Помоги мне». Наверно, это совсем не те слова. Я не стала привычно читать молитву «Отче наш», которую читаю в самые трудные моменты жизни, просто когда не знаю, как быть. Не стала, потому что не успела. Потому что мне вдруг показалось, я услышала… даже не голос, просто в голове в ответ на слова прозвучало – не по-настоящему, а я как-то поняла это – «через страдание». И я очень испугалась. Наверно, я что-то не то сделала. Наверно, нельзя так просить у Бога, нельзя стоять у иконы и говорить про себя, про свои проблемы. Почему? Какое страдание? Разве я мало страдала и страдаю? От одиночества, от несправедливости, от грубости и грязи, от всего, даже от голода…

Ко мне подошел Виктор Сергеевич, погладил меня по плечу.

– Все хорошо? – тихо спросил он.

Я помотала головой. Что я ему скажу? Нет, я не буду с ним делиться. Я и верю ему, хочу верить и не верю. Я побыстрее вышла из храма.

– Да что такое? – удивился он, догоняя меня. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Нет, просто… подумалось, – коротко ответила я. – Все хорошо.

– Так и я думаю – все хорошо. Я свечку поставил и загадал при этом – будет клониться в сторону или потухнет – все, Брусникину больше… гм… за руку не возьму. Но – все хорошо! Даже как-то весело мне стало, пока я ждал, значит, все там, – он показал наверх, – за нас.

– А разве так можно? – спросила я.

– Как? А ты знаешь, как можно? – усмехнулся Виктор Сергеевич.

– Нет, я не знаю. Но мне кажется, я чувствую, что о таком спрашивать и загадывать нельзя.

– Ты ошибаешься, милая девочка, – сказал Виктор Сергеевич и взял меня под руку. – Я спрашивал о важном. И спрашивал искренне. Разве это плохо? Пойдем. Что-то ты бледная. Ты ела?

Я вспомнила про булку, которую купила перед тем, как встретить Машу и ее маму. Я ее пару раз откусила, и она у меня так и лежала в сумке.

– Да, – ответила я и достала булку. – Ничего, если я здесь, прямо в монастыре начну есть, или лучше сначала выйти?

– Лучше… – Виктор Сергеевич начал говорить и остановился. – Ну, ты даешь. Я понял. Лучше, Брусникина, нормально поесть, здесь есть монастырская столовая, в которой можно выпить чудесный чай, ты такого, наверно, никогда не пила. И поесть хлеба. Пошли.

В большой полутемной столовой было, кроме нас, еще несколько посетителей монастыря, и ходили монахини с серьезными озабоченными лицами. Среди них была и та, которая спросила меня, брат ли мне Виктор Сергеевич. Я подумала, не рассказать ли ему об этом, но не стала, мне было неловко. Тем более монахиня все поглядывала на нас, зорко и, мне показалось, с явным неодобрением. Может быть, у нее была какая-то подобная история, – подумала я. И потом она ушла в монастырь.

От этой мысли аппетит у меня как-то резко прошел, и я спросила Виктора Сергеевича, который с удовольствием отхлебывал ароматный горячий чай из стакана в резном подстаканнике:

– Виктор Сергеевич, почему вам мама присылает еду? Вы сами не можете покупать и готовить?

Он поперхнулся, поставил подстаканник, вытер подбородок салфеткой.

– Прости, от неожиданности. Брусникина, ты… – Он внимательно посмотрел на меня. – А что? Не подходит тебе такое, да?

Я пожала плечами.

– Я о себе не думала, когда спрашивала. Я думала, почему вы… как маленький.

– Потому что… Вот спросила, а! – улыбнулся Виктор Сергеевич, и я подумала, что у него милая и простая улыбка, когда он не кричит на нас и когда специально не говорит смешные вещи, мне, например, чтобы выглядеть оригинальным и остроумным. – Потому что… Мама меня любит. И она привыкла о ком-то заботиться. Я теперь живу один, купил квартиру… в кредит. Слушай, какие рациональные разговоры! У меня совсем не такое настроение.

– Да я не про кредит спрашивала, а про вашу маму.

– Хорошо. Маме нужно о ком-то заботиться. Так тебе подходит?

– Мне все равно, – искренне сказала я. – Как это может подходить или не подходить мне? У меня мамы нет.

– Я знаю, Брусникина, прости.

Виктор Сергеевич положил руку мне на ладонь, и тут, как нарочно, уже в третий раз из внутреннего помещения вышла та монахиня. Увидев его жест, она поджала губы, сощурилась и с твердой, как будто каменной спиной проследовала мимо меня. Я ощутила, словно что-то тяжелое и горькое, безвыходное, не имеющее ни цвета, ни запаха, ни названия, опутало меня и проникло в душу.

Виктор Сергеевич понял это совсем не так.

– Ну что ты, Руся… Прости меня.

Я отмахнулась:

– Нет, вы тут ни при чем. Это… Я выйду на улицу, хорошо?

– Ты ничего не съела и не выпила!

– Я не хочу больше.

Я вышла за ворота монастыря и там подождала Виктора Сергеевича, который тут же показался вслед за мной, неся в руках какой-то кулек.

– Вот, кстати, маме купил. Монастырского хлеба и вина. Жалко, тебе еще нельзя.

– Нельзя, – подтвердила я. – Иначе я быстро сопьюсь и никому не буду интересна, себе в первую очередь.

Виктор Сергеевич с интересом смотрел на меня.

– Ты хочешь сказать, что никто тебя этому не учил, ты вот сама такая?