— Молодым джигитам мое почтение!

Вачек разбежался, старательно перевернулся в воздухе, едва коснувшись земли руками, и встал перед жестянщиком, поблескивая зубами и белками глаз на темном, задубленном от загара лице. Дядя Авак улыбнулся выходке Вачека. Вачек теперь из кожи лез, чтобы сгладить то, что было, возвысить себя в наших глазах.

— Джигитуем пока на своих, коней не имеем, — весело отрапортовал я за всех.

— Таким джигитам чтобы коней не подавать! — похвалил дядя Авак. Потом положил руку мне на плечо: — Твой дед сказал бы: как ни высока гора — тропинка найдется. Найдется она и для вас.

Мы сидели на камне перед кузницей. Дядя Авак достал кисет. У него был час перекура.

— А ну, кто ловчее, скрутите мне цигарку. Да смотрите не рассыпьте табак, — сказал он, протянув нам кисет.

Я бросился мастерить самокрутку, а Васак изо всех сил стал высекать из огнива искру.

Жестянщик испытующе смотрел то на меня, то на Васака.

— Курите?

— Не-ет, — солгали мы и покраснели, вспомнив, как всего час назад чуть не задохнулись от кизячной пыли, которую курили вместо табака.

— Ну что с вами поделаешь, возьмите по щепотке, только при мне не курите.

Мы спрятали свои щепотки табаку в подкладки шапок.

Дядя Авак прикурил от разгоревшегося трута.

Из кузницы доносились вздохи мехов. Там шла работа. В открытую дверь я видел рыжий затылок Айказа. Он то и дело вспыхивал в отсвете горна. Айказ теперь подручный в кузнице. После исчезновения отца он поначалу принялся делать сита, а потом бросил это дело. Кому нужно сито, если нет хлеба? Вот он и переметнулся к Кара Герасиму.

Все мы работаем. Никто без дела не сидит. Но Айказ… Я вижу, как он, подражая Кара Герасиму, высоко заносит над головой молот и, как Кара Герасим, после каждого удара по железу громко цокает языком. Бог ты мой, Айказ и гвозди держит в зубах, как Кара Герасим, когда принимается прибивать подкову!

В Нгере каждый сосунок на виду, не то что Айказ, удостоившийся такой высокой чести. Подумать только, Айказ, мой побратим Айказ — кузнец.

В этот день в кузне перебывала вся наша орава, чтобы поглядеть на кузнеца Айказа.

*

Я проснулся среди ночи.

С улицы доносились пьяные песни, раздавались выстрелы, а в промежутках собака Аки-ами выла на луну смертным воем.

В доме темно, но слышу приглушенный разговор. Прислушиваюсь. Боюк-киши!

Меня берет оторопь. После того как пришли дашнаки и к нам вселился Карабед, наш кирва вовсе перестал наведываться. С дедом они, правда, встречались. Об этом я догадывался. Мои подозрения подтвердились, когда однажды после отлучки дед вернулся с большим пухлым мешком под мышкой. В мешке лежало немного коркота, сушенины, сухой фасоли и несколько пригоршней пшеничной муки. Из этих припасов мать целую неделю варила супы, даже испекла лепешек.

Говорят, нет худа без добра. Не выдержав голодного рациона, наш постоялец переметнулся к другим. К нам заглядывал только что-нибудь перекусить.

Эти посещения повторялись на дню не раз и не два. Но все же так было лучше. Хоть ночью мы избавлялись от чужого глаза.

Вот и Боюк-киши рискнул навестить нас. Разве при Карабеде он посмел бы!

Тревога все же не покидала меня. А вдруг дознаются, что Боюк-киши у нас? Что будет с ним, с нами? Его дом, наверно, сожгут, как сожгли дом Новруза-ами, а самого убьют. И нам не поздоровится. Ведь, проведав об отце, Карабед кричал и топал ногами, бунтовщиком его называл.

— Да, уста Оан, — доносится в тишине знакомый бас, — метили в солнце — угодили в грязь. Слышал, что в Баку делается? Запродались господа мусаватисты и англичанам и туркам. Закрома страны чужеземцам открыли.

— Что о них говорить, нашим дашнакам родные братья! — отозвался дед.

— На днях Муса Караев ездил в Евлах, — продолжал Боюк-киши. — Голодает семья. Коровы давно нет, продал, а от Абдуллы-бека все не откупится. Целый день человек провел на железнодорожной станции и горстки муки не достал. А через станцию прошло в тот же день сорок вагонов пшеницы. В Турцию.

Боюк-киши прервал рассказ — должно быть, дед вышел посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь. Через минуту шепот раздался снова:

— «Закият» и «ушура» — слышал когда-нибудь такие слова, уста Оан? Не приходилось? Я вот азербайджанец, и тоже первый раз слышу. А пожаловали они, эти словечки, из самой Турции. Это, видишь ли, военные налоги для содержания турецких войск в нашей стране. Попросту говоря, для усмирения нас с тобой.

— И придумали же, чтобы мы кормили своих душегубов! — вставил дед.

Снова скрипнула дверь. Должно быть, дед обозревал окрестности.

— Ходят эти кочи [65] с абдулла-бековским щенком и собирают по дворам налог. Пришли они к Мусе Караеву. А как на грех, он только вернулся из Евлаха с пустым мешком. Кочи — к нему: плати, мол, эти самые «закият» и «ушуру». Муса возьми да и выскажи им все. Чуть насмерть не избили беднягу. Потом обложили дом сеном, как ваши папахоносцы дом Новруза-ами, и сожгли. Но Муса успел бежать. Вместе с сыном и всей семьей. Теперь, говорят, у Шаэна, к партизанам пристал.

Последние слова Боюк-киши произнес совсем тихо.

— Да, уста Оан, это правильный путь, — заключил он после минутной паузы так же тихо. — В такое время в тени не прожить.

— Путь верный, — в раздумье произнес дед. — Большие люди благословили его.

«Али, мой друг Али — партизан!» — думал я свое, слушая разговор взрослых.

Вспомнился мне тот час, когда Али из рогатки целился в затылок Селиму, сыну Абдуллы-бека, его сузившийся злой глаз, устремленный в развилку рогатины.

Дед и Боюк-киши продолжали шептаться. Они никак не наговорятся — давно не виделись.

— Одного только боюсь, кирва: как бы эти папахоносцы и кочи, спевшись, не отдали нас на растерзание туркам, — отвлекает меня от моих мыслей дедов голос. — Зарок, что ли, дали янычары всех армян перебить? Не мне говорить, не тебе слушать, что они творят.

— Не споются, уста, — утешал Боюк-киши. — Да и защита есть — Шаэн и Гатыр-Мамед.

— Гатыр-Мамед? Это кто? — спросил дед.

— Наш азербайджанский Шаэн. Немало достается от него мусаватистам и их покровителям!

На улице раздался цокот копыт. В доме все замерло.

Конный патруль объезжал село.

— Надо уходить, — сказал дед, когда стук копыт замер вдали. — Не ровен час, накроют дома — беды не миновать.

Дверь легонько скрипнула. Две тени одна за другой скрылись за ней. Дед не сразу вернулся. Должно быть, по обыкновению, пошел проводить Боюк-киши.

X

Из тюрьмы вернулся дед Аракел. Как ни в чем не бывало он