Но куда же он подевался? Сорокин, конечно, не ждал немедленного результата от Забродова, но его проводник должен был вернуться давным-давно. Сорокин на всякий случай позвонил к нему домой, и немолодой женский голос сообщил полковнику, что Миша как ушел с утра, так до сих пор и не возвращался.

Сорокин вежливо поблагодарил и положил трубку, не давая матери парня возможности поинтересоваться, кто звонит – сейчас ему было не до объяснений со встревоженными родителями. «Интересно, – подумал полковник, рефлекторно поеживаясь, – а что я ей скажу, если…» Додумывать эту мысль до конца он не стал, хотя ее окончание просто витало в воздухе. Самым вероятным в сложившейся ситуации Сорокину казалось то, что Слепой подстерег Забродова с его проводником где-то на пути к своей берлоге и подстрелил обоих из засады. Конечно, Забродов не новичок, и подстрелить его не так-то просто, но он ведь и не господь бог, пули его пробивают точно так же, как и всех остальных, а как стреляет Слепой, полковнику было очень хорошо известно.

Он снова посмотрел на часы, понимая, что ведет себя глупо, но не в силах справиться с собой – времени прошло еще слишком мало, но циферблат притягивал взгляд полковника, как магнитом". Четыре с половиной часа… Не взял же он проводника с собой!

Конечно, не взял, и значит, что-то там у них пошло наперекосяк.

Полковник свирепо раздавил окурок в пепельнице, вделанной в дверную ручку, и немедленно закурил новую сигарету. Водитель вздохнул, но промолчал – «волга» была наполнена тяжелыми сизыми клубами дыма, словно охваченный огнем дом, однако указывать сейчас полковнику на это обстоятельство явно не стоило – можно было и по шее заработать, причем в самом прямом смысле…

Сорокин поймал на себе сочувственный взгляд капитана Амелина и сердито отвернулся к окну. За окном шумел Арбат, начинало темнеть и снова шел снег – крупный, как на рождественской открытке.

"Так мне и надо, – подумал полковник. – Нечего было идти на поводу у Федотова. Разведка, контрразведка – все это спецслужбы, им закон не писан.

Нечего было перекладывать свою работу на плечи одного человека, Пусть даже такого, как Забродов.

Надо было наплевать на их секретность и действовать по-своему. Конечно, их главная задача сейчас – сберечь честь мундира, шлепнуть Слепого втихую, не попав при этом в поле зрения московских и иных прочих борзописцев. Эти-то рады стараться – разорвут в клочья и клочья разбросают по всей Москве.

Радостно, с гиканьем. Как же, сенсация… Господи, до чего же они мешают! Вот она, оборотная сторона свободы слова – даже той, которая существует у нас. Представляю, каково в этом смысле несчастным американским сыскарям, А каково будет Федотову, и особенно Мещерякову, когда они узнают, что из-за чести своего вонючего мундира они отправили Забродова на смерть? Впрочем, они люди военные, переживут как-нибудь. Только врут господа чекисты, что штурмовыми группами этого Слепого не взять, Они, конечно, пробовали, но все как-то втихаря, наполовину, чтобы, упаси боже, не наделать шума. Если взяться за дело по-настоящему, этот деятель самое позднее через сутки будет сидеть на нарах и от нечего делать разрисовывать стенки в камере разными словами. Впрочем, этот не будет, не из таковских.

Образованный, говорят, умный. Классику, вроде бы, любит.

Это вроде Забродова с его книжками. А во что превратился? Э-эх-х, рыцари плаща и кинжала, глаза и уши демократии.., ваша ведь работа, солдаты революции…"

Он опять посмотрел на часы. Секундная стрелка кругами бегала по циферблату, и с каждым кругом становилась все более очевидной полная бесцельность дальнейшего ожидания. Парнишку-проводника было жаль – погиб он, если погиб, ни за что. Призрачная тень надежды, конечно, оставалась, но Сорокин был трезвым реалистом и точно знал, что чудеса на свете случаются только такие, что лучше бы их не было вовсе. Полковник развернул на коленях план подземных коммуникаций районов, примыкающих к кольцевой линии метро – самый подробный, какой ему удалось раздобыть. На плане красным маркером был обозначен путь, которым Миша собирался вести Иллариона к норе Слепого. Сама нора выглядела на плане как жирный косой крест, поставленный все тем же маркером, а на полях плана корявым Мишиным почерком были записаны координаты ближайших к норе входов в катакомбы. Полковник снова поразился тому, как их много – а ведь хитрый бородач наверняка оставил кое-что про запас, сдав родной милиции только самые очевидные.

– Пора начинать, – буркнул он в ответ на вопросительный взгляд Амелина, и капитан оживленно закивал – похоже, он считал, что начинать пора уже давным-давно.

Сняв трубку радиотелефона, Амелин назвал свой позывной и произнес кодовую фразу, означавшую приказ штурмовым группам выдвинуться на исходные. Сорокин представил, как одновременно пришли в движение более полутора десятков отрядов. Командир каждого отряда имел копию плана, лежавшего на коленях у полковника.

Старшие групп один за другим доложили о готовности. Амелин посмотрел на полковника.

– Давай, – сказал тот и вздохнул. Ему почему-то казалось, что из этой вылазки вернутся не все.

Амелин произнес в трубку радиотелефона еще одну кодовую фразу. Ему ответил нестройный хор голосов, подтверждавших прием.

Вооруженные люди тонкими ручейками начали просачиваться в катакомбы.

Сорокин снова вздохнул и свернул план..

– В управление, – сказал он, и черная «волга» тронулась с места, нырнув в медленно кружащий над городом снег.

Майор Дрынов уверенно вел свой отряд подземными коридорами, практически не сверяясь с планом – план почти целиком поместился в памяти майора, а что касается маршрута следования его группы, то каждый поворот этого маршрута майор помнил наизусть. Он недаром множество раз брал призы на соревнованиях по спортивному ориентированию. Если разобраться, здесь было намного легче – не лес все-таки, а инженерное сооружение, каждое ответвление и поворот которого учтены, подсчитаны и занесены в план.

Майор двигался в авангарде своей группы с несокрушимой нахрапистой уверенностью тяжелой гусеничной машины, готовой проламывать стены, рвать, кромсать и утюжить гусеницами все, что встретится на пути. Мрачные легенды, связанные с подземельями, беспокоили его не больше, чем запах или хлюпавшая под сапогами грязь. «Людям с нервами в ОМОНе не место», – говорил майор своим бойцам. Не то, чтобы майор был от природы лишен чувства страха или, не к ночи будь помянут, инстинкта самосохранения – он просто игнорировал подобные вещи. Это были нервы, наличие которых у себя майор отрицал.

Идя впереди двух десятков проверенных ребят, небрежно положив руки на висевший поперек груди автомат и время от времени подфутболивая попавшую под ноги крысу, майор ощущал себя огромным и мощным, как танк. Он знал, что подчиненные за глаза зовут его «фердинандом» по имени фрицевской самоходки, и ему это нравилось – мощь и натиск были жизненным кредо майора Дрынова. С неизменной презрительной полуулыбкой он вышибал плечом дверь, за которой забаррикадировался совершенно обалдевший от белой горячки алкаш с заряженной двустволкой, в разгар разборки вдруг появлялся в кругу ощеренных, вооруженных ножами и пистолетами людей и начинал деловито сокрушать челюсти, ломать руки и надевать браслеты; с той же полуулыбкой он вламывался в ряды полупьяных от бормотухи и собственного ора демонстрантов, размеренно и умело орудуя дубинкой; и с такой же усмешкой бил по лицу свою шестнадцатилетнюю дочь, когда та поздно возвращалась домой. Однажды майор Дрынов во время операции застрелил человека, который вдруг бросился бежать. Нажимая на спусковой крючок, он улыбался своей неизменной улыбкой. Позже выяснилось, что убитый был случайным прохожим и догонял автобус. Майору объявили строгий выговор. Читая вывешенный на доске объявлений приказ, Дрынов снова улыбался.