– Как и ты мне…

– Неправда!

– Неужели? Скажи, что тебя с Машкой связывало… или вот с Оленькой? Думаешь, что раз я беременна, то сразу и слепа, и глупа стала?

Он не ответил. Да, Машка… Машка – это прошлое, столь давнее, что Петюня с превеликим удовольствием от него открестился. Что же до Оленьки, то… все ложь!

Нет, Петюня был бы не против, но, к превеликому Оленькиному огорчению, он прекрасно понимал, чем этакий роман чреват, проблем от него будет больше, чем прибытку… Но нельзя сказать, чтобы Петюня хранил супруге верность. Случались у него случайные связи, все ж таки он был мужчиной видным, особенно теперь, когда благодаря деньгам Михайло Илларионовича приоделся, обзавелся коллекцией запонок и шейных платков, ботинок итальянских, тросточек и даже лорнетом.

Но дело-то не в связях, дело в обмане.

– Изменяешь, – с непонятным удовлетворением произнесла Надька, которой полагалось бы плакать и умолять супруга о пощаде, однако она, сухолицая, встрепанная и красная, не собиралась ни плакать, ни умолять. Напротив, смотрела строго, с насмешкой.

– Я…

– Ты, Петюня. Не притворяйся, хватит уже. Я тебе верила. И не только я… Скажи, ты и Машку свою сдал вместе со всеми? Конечно… ты же стукач, Петюня. Предатель. И не тебе меня винить.

– Я… я тебя спасал, дура!

– Дура, – согласилась Надька с легкостью. – Еще какая дура, если верила тебе.

Петюня открыл было рот.

– Помолчи. Ты же с самого начала только о себе и думал, о собственной выгоде, верно? О том, как бы этак сделать, чтобы остался при деньгах… Поздравляю. У тебя вышло. Но если ты думаешь, что теперь и о меня ноги вытереть можно, ошибаешься. Смотри, Петюня. Сегодня ты здесь, а завтра…

Она замолчала и пальцем указала на улицу.

Вот стерва!

– Я не хочу скандала, – добавила Надька. – Поэтому, Петюня, веди себя хорошо…

Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

С той поры в доме Михайло Илларионовича воцарилось то, что можно было бы назвать шатким семейным перемирием. Петюня, поняв, что для супруги своей он интереса не представляет, оскорбился, но оскорбление проглотил, не желая вновь оказаться вне жизни, к которой привык. Он по-прежнему держался Михайло Илларионовича, всячески доказывая тому собственную полезность. Тот, поначалу настроенный к Петюне предвзято, все ж постепенно оттаивал, поручая дела все более и более серьезные. Петюня вникал в тонкости семейного дела, получая оттого немалое удовольствие.

– Хороший мужик, – сказал как-то Михайло Илларионович дочери, за которую чувствовал перед зятем вину, все ж таки чем дальше, тем ясней становилось, что дитя-то не Петюнино. – Сама выбрала…

Наденька кивнула: выбрала.

– Так… что было, то было, живите уже…

Жила бы, но… стоило глянуть на Петюню, как вспоминался Яшка, которому Наденька посылала письма, и денег давала Катерине, чтоб не только слово… там ведь деньги нужны… и ответные приходили, ласковые… Должно быть, она и вправду дура дурой, если верила.

На роду, верно, написано верить.

Ласточкой называл своею…

– Не могу, – призналась Наденька отцу. – С души от него воротит…

Говоря по правде, положение его Петюню вполне устраивало. Супругу он не любил и этакий разъезд – по разным спальням – воспринял с преогромным облегчением. Главное, что до развода дело не дошло, остальное же…

Так и жили.

В год начала войны, которая в то время мнилась неким неудобством, каковое вскорости минет, Оленька таки вышла замуж, выбравши в супруги молодого и нищего офицера. Петюня конкурента принял с прохладцею, привык полагать миллионы Михайло Илларионовича своими. Однако истинная вражда разгореться не успела: офицер отбыл на фронт, где и погиб героической смертью.

Поплакав от души, Оленька примерила черный вдовий наряд. А заодно уж объявила о том, что пребывает в положении. Родила она с некоторою задержкой, каковая, будь супруг жив, заставила бы его усомниться в том, что именно он является отцом ребенка. Но Михайло Илларионович, крепко сдавший – подкосила его сухотка, подцепленная на фабрике, – в подобные тонкости не вникал и внучке второй радовался искренне.

– В тебя пошла, – говорил он Оленьке. Девочка и вправду была светловолоса и синеглаза, красива той карамельной розовой красотой, которая свойственна многим младенцам.

Оленька кивала. Радовалась.

Правда, одно ее радости мешало: сестрица, которая к появлению младенца отнеслась с прохладцей, глянула только и бросила:

– Вот, значит, как… вам бы и вправду пожениться.

Эта мысль, высказанная Надькой вслух, не отпускала и саму Оленьку, заставляя сочинять картины будущей счастливой жизни. Вот если бы не отец, а Надька заболела… и преставилась. Тогда Петюня, овдовев, всенепременно на Оленьке бы женился.

Он и сам думал о том же, все чаще поглядывая на женщину, которая лишь числилась его супругой, с откровенным неудовольствием, если не сказать – с ненавистью. И всем-то она была нехороша. Некрасива, горделива, преисполнена презрения к нему, который – Петюня уже искренне в это верил – спас ее от тюрьмы и каторги. Ко всему дочь свою, Софией названную, она любила безмерно, и в этой любви Петюне вновь же виделось оскорбление.

Ольга дочь свою назвала Анной и стала заговаривать о том, что если бы родился сын, то…

От разговоров Петюня отмахивался. К младенцам он относился с полнейшим равнодушием, куда более беспокоили его семейные дела, управление которыми ему перепоручил Михайло Илларионович.

Преставился он зимою проклятого семнадцатого года, в семейном имении, куда уехал, когда в Петербурге началась смута. Хоронили на старом деревенском кладбище, и Петюня произнес над телом тестя красивые слова, почти искренние, поскольку этого сурового человека он и вправду уважал. А еще был благодарен ему за немалое состояние.

Впрочем, Петюня не знал, что состоянию этому осталось недолго. Оно сгорело в пламени революции, едва не унеся на костре Петюню с его семейством. И лишенный что фабрик, что заводов, что банковских счетов, Петюня вдруг оказался в петербуржском особняке, который сделали многоквартирным домом, оставив ему какие-то две комнатушки. И до того тесно, бедно и холодно было в этих комнатушках, что вспомнился Петюне давешний клоповник.

Оленька плакала. Дочь ее тоже плакала… И от слез этих Петюня не знал, куда деваться.

– Это все ты! – Она быстро нашла ту, кого полагала виновной в собственных бедах. И пусть бы в том не имелось смысла, но Оленьке настоятельно требовался кто-то, кого можно было бы обвинить. – Из-за тебя все!