— У тебя выговор как бы пафосный, а? Африканский пафосный.

Однажды, уже через несколько месяцев работы, после доставки нового холодильника куда-то в Кензингтон Найджел отозвался о старике, вышедшем в кухню: «Настоящий жентыльмен, этот-то». Тон восторженный, слегка подобострастный. Вид у старика был неряшливый и похмельный, волосы всклокочены, халат на груди распахнут, и сказал он насмешливо: «Вы, конечно, понимаете, как это все установить», словно сомневался. Обинзе поразило, что Найджел счел этого человека «жентыльменом» и потому не стал брюзжать, какая грязная у старика кухня, как обычно бывало. А заговори человек с другим акцентом, Найджел бы обозвал его жмотом — за то, что не дал чаевых.

Они подъезжали к следующему адресу доставки, в Южном Лондоне, Обинзе только что позвонил заказчику и сообщил, что они уже рядом, и тут Найджел выпалил:

— Что сказать девушке, которая нравится?

— В смысле? — не понял Обинзе.

— Если по правде, я Хейли не дрючу вообще-то. Она мне нравится, но я не знаю, как ей сказать. Давеча зашел к ней, а там у нее какой-то парняга. — Найджел примолк. Обинзе постарался сохранить бесстрастное лицо. — А ты, похоже, знаешь, как с девахами разговаривать, кореш, — добавил Найджел.

— Просто скажи ей, что она тебе нравится, — промолвил Обинзе, вспоминая, как гладко Найджел, наравне с другими мужиками на складе, частенько добавлял своих баек о перепихонах с Хейли, а однажды — даже о том, как он дрючил подругу Хейли, пока сама она была в отпуске. — Никаких выкрутасов, никаких подходцев. Просто скажи ей, мол, ты мне нравишься и я считаю, что ты красивая.

Найджел одарил его уязвленным взглядом. Словно убедил себя, что Обинзе — мастак в смысле женщин, и ждал от него некоей глубинной мудрости, о какой Обинзе, выгружая посудомоечную машину на тележку и катя ее к дверям, мечтал и сам. Дверь открыла индианка, дородная, добрая домохозяйка; предложила им чаю. Многие предлагали им чаю или воды. Одна грустная с виду женщина предложила Обинзе маленькую баночку домашнего варенья, и он замялся, но отчего-то догадался, что какая б ни была у этой женщины глубокая печаль, от его отказа она сделается глубже, и потому забрал варенье домой, и оно все еще томилось в холодильнике непочатое.

— Спасибо, спасибо, — приговаривала индианка, пока Обинзе с Найджелом устанавливали новую посудомойку и выкатывали старую.

В дверях она дала Найджелу чаевые. Найджел был единственным шофером, делившимся пополам с Обинзе, — остальные прикидывались, что забывают поделиться. Однажды, когда Обинзе работал с другим шофером, старая ямайка сунула ему в карман десять фунтов, пока шофер не видит.

— Спасибо, брат, — сказала она, и Обинзе захотелось позвонить матери в Нсукку и рассказать об этом.

На Лондон оседали угрюмые сумерки; Обинзе зашел в кафе при книжном магазине и уселся за моккой и черничным кексом. Пятки у него приятно гудели. Не очень холодно — в шерстяном пальто Николаса ему потелось, оно теперь висело на спинке стула. Таков был его еженедельный подарок самому себе: зайти в книжный магазин, купить дорогущий кофейный напиток и прочитать как можно больше за так, вновь стать Обинзе. Иногда он просил высадить его в центре Лондона после доставки и тогда бродил по улицам, в итоге оказывался в каком-нибудь книжном, плюхался на пол где-нибудь в углу, подальше от скопления людей. Читал современную американскую прозу — надеялся отыскать отклик своим мечтам, чувство Америки, частью которой себя представлял. Желал знать о повседневной жизни Америки, о том, что люди едят, что их поглощает, из-за чего им стыдно, к чему тянет, но прочитывал роман за романом и разочаровывался: ничего глубокого, ничего серьезного, ничего насущного, в основном все растворялось в ироничной пустоте. Он читал американские газеты и журналы, а британские лишь пролистывал, потому что там появлялось все больше статей об иммиграции, и каждая порождала новую панику у него в груди. «Школы заполонили беженцы». Он все еще никого не нашел. На прошлой неделе встретился с двумя нигерийцами, далекими друзьями друзей, и они сказали, что знают одну женщину из Восточной Европы, и он отдал им сто фунтов. Теперь же они не перезванивали, а если звонить им, включался автоответчик. Кекс он не доел. Обинзе не осознавал, как быстро набежал в кафе народ. Ему было удобно, даже уютно, он увлекся журнальной статьей, и тут подошла женщина с ребенком и спросила, можно ли к нему подсесть. Орехового цвета кожа, темные волосы. Он подумал, что они бангладешцы или шриланкийцы.

— Конечно, — сказал он и сдвинул стопку книг и журналов, хотя они и не занимали ту часть стола, которую подсевшие к Обинзе хотели для себя. Мальчику на глаз было лет восемь-девять, облачен в свитер с Микки-Маусом, в руках — синий «Гейм-Бой». У женщины было кольцо в ноздре, крошечная стекловидная штучка, блестевшая, когда женщина двигала головой. Она спросила, хватит ли ему места для журналов, не подвинуться ли ей. Затем сообщила сыну — смешливым тоном, явно адресованным Обинзе, — что она вечно сомневается, для помешивания ли предназначены узкие деревянные щепочки рядом с пакетиками сахара.

— Я не маленький! — сказал ее сын, когда она собралась нарезать ему кекс.

— Я думала, тебе так будет проще.

Обинзе поднял взгляд и увидел, что она обращается к сыну, а смотрит на него и в глазах у нее некое томление. Он уловил в этом возможность, шанс встречи с незнакомкой и подумал о тропах, какими это может его повести.

У мальчика было радостное и пытливое лицо.

— Вы живете в Лондоне? — спросил он Обинзе.

— Да, — ответил тот, но это «да» не излагало его истории — что он и впрямь живет в Лондоне, но невидимкой, его существование — как стертый карандашный набросок: всякий раз, завидев полицейского или кого угодно в форме, хоть самую малость пахнувшего властью, Обинзе боролся с позывом удрать.

— Его отец скончался год назад, — сказала женщина вполголоса. — Первый раз приехали в Лондон без него. Раньше каждый год бывали на Рождество. — Женщина все кивала и кивала вслед словам, а у мальчика сделался раздраженный вид, как будто он не хотел, чтобы Обинзе это знал.

— Как жаль, — сказал Обинзе.

— Мы были в Тейте, — сказал мальчик.

— Понравилось? — спросил Обинзе.

Мальчик скривился.

— Скучно.

Женщина поднялась.

— Нам пора. Идем на спектакль. — Она повернулась к сыну и добавила: — «Гейм-Бой» с собой не берем, так и знай.

Мальчик не обратил на нее внимания, сказал Обинзе «пока» и направился к двери. Мать одарила Обинзе долгим взглядом, еще более искательным, чем прежде. Быть может, она глубоко любила своего мужа, и впервые осознать, что она вновь чувствует притяжение, оказалось ошарашивающим открытием. Он смотрел, как они уходят, раздумывал, не подняться ли и не спросить ли, как с ней связаться, но знал, что не станет. Было что-то в этой женщине, что натолкнуло его на мысли о любви, и, как всегда, на ум пришла Ифемелу. И тут совершенно внезапно на него нахлынуло плотское желание. Припадок вожделения. Ему захотелось трахнуть кого-нибудь. Надо отправить эсэмэску Тендаи. Они познакомились на вечеринке, куда его притащил Носа, и Обинзе очутился в тот вечер в ее постели. Бывалая, широкобедрая зимбабвийка Тендаи, любительница подолгу лежать в ванне. Она таращилась на него в смятении, когда он впервые прибрался у нее в квартире и приготовил ей джоллоф. Она до того не привыкла, чтобы мужчина обращался с ней по-человечески, что наблюдала за ним безотрывно, тревожно, затуманенным взором, словно задерживала дыхание и ждала, когда ее начнут обижать. Она знала, что у него нет документов.