Я взял розу за стебель двумя пальцами, большим и указательным, далеко от цветоложа, между двумя парами самых длинных шипов.

Глянув на часы, понял, что баюкающее солнце и аромат цветов только создавали ощущение, будто время течет медленно, тогда как на самом деле оно неслось вскачь. И сообщник Робертсона, возможно, уже ехал на встречу со славой.

Двигаясь по розарию с царственной грацией, улыбаясь, как королева, восхищаясь кивающими головками своих разноцветных подданных, моя мать сказала:

— Я так рада, что ты заехал ко мне, дорогой. Что привело тебя?

Я следовал за ней в полушаге.

— Точно не знаю. Есть у меня одна проблема…

— Проблемы мы сюда не допускаем, — в голосе ее слышался мягкий укор. — Весь этот участок и дом, начиная с подъездной дорожки, территория, свободная от тревог и волнений.

Отдавая себе отчет о возможных последствиях, я тем не менее продолжил гнуть свое. Так что похрустывающая под ногами гранитная крошка могла оказаться зыбучим песком.

Другого выхода у меня не было. Недостаток времени не позволял играть по ее правилам.

— Я должен что-то вспомнить или сделать, но у меня в голове поставлен блок. Интуиция привела меня сюда, потому что… Думаю, ты можешь, уж не знаю как, помочь мне понять, что я упустил из виду.

Для нее мои слова ничем не отличались от тарабарщины. Как и мой отец, она ничего не знает о моем сверхъестественном даре.

Еще ребенком я понял: если я усложню ее жизнь правдой о себе, груз этого знания станет для нее смертельным. Или смертельным для меня.

Она всегда старалась жить без малейших стрессов, без раздоров или разногласий. Она никому ничем не обязана, не несет ответственности ни за кого, кроме себя.

И такую жизненную позицию она никогда не назовет эгоизмом. Для нее это самозащита, поскольку она находит окружающий мир требующим от нее гораздо больше, чем она может ему дать.

Если бы она воспринимала жизнь со всеми ее конфликтами, то у нее произошел бы нервный срыв. Вот почему она относится к миру с холодной расчетливостью автократа и оберегает свою драгоценную психику, сплетя вокруг себя кокон безразличности.

— Если бы мы могли какое-то время поговорить, я, возможно, сумею понять, почему приехал сюда, почему подумал, что ты сможешь мне помочь.

Ее настроение может меняться мгновенно. Госпожа роз, слишком хрупкая, чтобы сталкиваться с любой, пусть самой маленькой проблемой, в мгновение ока уступает место разозленной богине.

Моя мать, прищурившись, уставилась на меня, губы сжались, стали бесцветными, словно она надеялась отделаться от меня одним лишь яростным взглядом.

В обычных обстоятельствах этого взгляда действительно хватило бы для того, чтобы я ретировался.

Но солнце неумолимо продвигалось к зениту, быстро приближая час стрельбы. Я не мог вернуться на жаркие улицы Пико Мундо без имени или без цели, на которой мог бы сфокусировать свой психический магнетизм.

Осознав, что я не собираюсь оставить ее наедине с розами, она заговорила холодным как лед голосом:

— Ему прострелили голову, ты знаешь.

О ком шла речь, я не понял, и тем не менее эта фраза вроде бы имела какую-то связь с катастрофой, которую я надеялся предотвратить.

— Кому? — спросил я.

— Джону Эф. Кеннеди. — Она указала на розу, названную в честь президента. — Ему прострелили голову и вышибли мозги.

— Мама, — это слово в разговорах с ней я употреблял крайне редко, — сейчас мы говорим не о нем. На этот раз ты должна мне помочь. Если не поможешь, погибнут люди.

Вот этого как раз говорить и не следовало. Мать не могла брать на себя моральную ответственность за жизни других людей.

Она ухватила срезанную для меня розу за бутон и с силой рванула на себя.

Я не успел быстро разжать пальцы, поэтому стебель заскользил между ними, шип вонзился в подушечку большого пальца, обломился, оставшись в ней.

Мать сжала цветок в кулаке, швырнула розу на землю. Отвернулась от меня и направилась к дому.

Но я не собирался отпустить ее с миром. Догнал, пристроился сбоку, умоляя о нескольких минутах разговора, которые могли бы прочистить мне голову, помочь понять, почему в этот страшный час я пришел именно сюда, а не куда-то еще.

Она прибавила шагу, я не отставал. Когда до крыльца оставалось несколько футов, она просто побежала, полы сарафана обвивались вокруг ног, одной рукой она придерживала панаму, чтобы та не свалилась с головы.

Сетчатая дверь хлопнула за ее спиной, когда она скрылась в доме. Я остановился на крыльце, не мог заставить себя переступить порог.

И пусть сожалел, что донимаю ее, другого выхода из создавшегося отчаянного положения не видел.

Крикнул ей вслед:

— Я не уйду. На этот раз не могу. Некуда мне идти.

Она не ответила. За сетчатой дверью была купающаяся в сумраке кухня, слишком тихая, чтобы там находилась мать. Она ушла в другие комнаты.

— Я буду на крыльце, — добавил я. — Буду ждать здесь. Если потребуется, весь день.

С гулко бьющимся сердцем я сел на крыльцо, поставив ноги на верхнюю ступеньку, спиной к двери на кухню.

Позднее я понял, что, должно быть, приехал к ее дому с подсознательным намерением вызвать у нее именно такую реакцию, заставить прибегнуть к крайнему средству защиты от ответственности. Пистолету.

В тот момент я, однако, мало что соображал, мысли путались, и я представить себе не мог, что же следует предпринять.

Из подушечки большого пальца торчал толстый торец шипа. Я вытащил шип, но кровоточащая ранка горела, словно в нее налили кислоты.

Я сидел на крыльце материнского дома, переполненный жалостью к себе, словно в меня впился не один, а все шипы тернового венца.

Ребенком, когда у меня болел зуб, я не мог рассчитывать на материнскую ласку и участие. Моя мать всегда обращалась к отцу или соседу, если возникала необходимость отвезти меня к дантисту, тогда как сама удалялась в спальню и закрывала дверь. Оставалась там на день или два, а выходила оттуда лишь в полной уверенности, что я больше не буду донимать ее своими жалобами.

Малейшее повышение температуры или больное горло она воспринимала как кризис, с которым не могла справиться. В семь лет, в школе, у меня случился приступ аппендицита, и прямо с занятий я попал в больницу. Если бы это произошло дома, она оставила бы меня умирать в моей комнате, тогда как сама с головой бы ушла в успокаивающие книги, музыку и прочие компоненты ее личного perfecto mundo, ее «идеального мира».

Мои эмоциональные потребности, мои страхи и радости, мои сомнения и надежды, мои несчастья и тревоги так и оставались моими. Я разбирался со всем сам, без ее совета или сочувствия. Мы говорили только о том, что не беспокоило ее, не заставляло что-либо подсказывать, предлагать.