— Скажу, Ротиков. Скажу! Вот мы тут постоянно мучаемся, куда эту несчастную запятую поставить… А вам она вообще не нужна. У вас одни точки. Казнить, и все! Готовы чуть ли не патроны подносить. Ну почему вы так людей не любите, Ротиков?

— Зря вы так, Александр Сергеевич, — поднялся из-за стола Кактус. — Я, как вы знаете, врач и клятву Гиппократа давал. Но, если честно, сам бы этого Чикатило грохнул. Собственной рукой. Вот этой! И всю жизнь гордился бы своим поступком. Можете после этого со мной, Александр Сергеевич, не разговаривать…

— Вы знаете, Семен Алексеевич, я противник смертной казни… — Мартов задумался. — Но, если откровенно, если о Чикатило, то тут и у меня с категоричностью этой проблемы возникают… Не буду врать. Сам не знаю, в какой чашечке истина! — Мартов взял со стола бронзовую фигурку и раскачал пальцем весы. — Но вот только не надо, Ротиков, всех под одну гребёнку. Вспомним, что первую жертву Чикатило, семилетнюю девчушку, «повесили» на парня, к которому она никакого отношения не имела. Но это уже позже выяснили. А приговор-то уже в исполнение привели. Всё! Не поправишь! Но сейчас хватит об этом. Вернемся к делу. Теперь мы знаем — наркотики быть могли. По крайней мере у Красавина они были. И похоже, что Серёжка Есенин говорит правду. Думается, что из записки Есенина-старшего мы тоже много бы чего узнали. Елена Александровна, — обратился он к секретарю комиссии, — не в службу, а в дружбу, я начальнику колонии номер факса вахты дал. Сходите, пожалуйста. Чем черт не шутит, а вдруг и прислали.

— Конечно, схожу. Заодно предупрежу, что закончим поздно. — Елена Александровна вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

— А я вот что скажу, — поморщился от пронзительного скрипа двери Кактус, — давайте постоянно и о Серёжке думать. Мы с вами сегодня, как минимум, двоих спасаем. Голосовать надо непременно «единогласно», иначе рассчитывать на понимание Кремля наивно. Тем паче в нашем случае с трупом. Так что предлагаю — давайте сверим позиции. Как там у вас, у депутатов? — Кактус внимательно посмотрел на Ротикова. — Проведем рейтинговое голосование. Я, повторяю, буду голосовать — за помилование. Как остальные?

— Аргументов я привел за сегодняшний вечер более чем достаточно, — отреагировал Ротиков. — Все они веские и убедительные. Мне жаль мальчишку, если случится невероятное, и он выполнит свое обещание. Но даже тогда я не буду испытывать ни малейших угрызений совести. Как я понимаю, в отличие от вас, Семен Алексеевич.

— Я хирург, Ротиков. И мне часто приходится делать людям больно ради их же жизни… Но так! Это же жестоко. А если Есенин ни в чем не виноват. Нет, так нельзя, Ротиков.

— Зато эти и все будущие Есенины будут твердо знать: наша комиссия, ни под каким давлением, не выпустит опасного преступника на свободу и тем самым предотвратит появление новых, ни в чем не повинных жертв. У вас у всех есть дети. А у вас, Семен Алексеевич, и внуки. От вашей слабости, нерешительности и безответственности, от вашего непонимания главенствования закона им может угрожать реальная и серьёзная опасность. Очнитесь! Одумайтесь! Я буду голосовать «против» и призываю вас найти в себе гражданское мужество и поступить так же.

— А мне кажется, что нам надо принимать положительное решение, — возразил Мартов. — Я почти уверен в решимости Сережи. Есенины, видимо, все такие! Я, в отличие от Ротикова, как раз намного больше верю этим двум несчастным братьям, чем всем этим судам, следователям, системе этой пенитенциарной, или как там её? Всем вместе взятым. В общем, я буду решительно «за». — Господи! — восхищенно взревел Артист. — Как, как вы сказали? Пе-ни-тен-ци-ар-ная! Туда, по-моему, попасть проще, чем выговорить… По крайней мере мне… Постучу-ка, на всякий пожарный, по дереву, — стучит себе по голове. — Хотя все равно — от сумы да от тюрьмы… мудрость русская гласит. Мартов открыл наугад томик Есенина и прочел вслух:

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с верёвкою на шее

Полюбить тоску.

— Вот именно что русская, — ухмыльнулся Ротиков. — В цивилизованных странах, в принципе, такой мудрости быть не может. Потому что там абсолютно все знают, что если они закон не нарушат, то никакой тюрьмы, да, скорее всего, и сумы не будет. И по голове стучать не надо, и прошений писать… И Есенин мне ваш не нравится вовсе. Я больше Лермонтова люблю. Помните:

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна,

Выпьем с горя,

Где же кружка,

Сердцу будет… весе…

— Ну, Ротиков, дает! Браво! — Артист был великолепен в своем торжестве. — Так смело с классиками расправился. Прямо Мартынов и Дантес в одном флаконе. Ротиков покраснел и сконфуженно с надеждой уставился на вошедшую с листками факса в руках Елену Александровну.

— Неужели не обманули? — удивился Мартов. — Да здравствует наша пенитенциарная!!!

— Знаете, я по пути глазами пробежала. И, честно вам скажу, мне зачитывать трудно будет. Не женское это дело, — голос Елены Александровны звучал растерянно и подавленно. — Возьмите, все равно на ваше имя.

— Из Главного управления исполнения наказаний, — Мартов взял у Елены Александровны скрученные в трубочки листки и начал читать: — Председателю комиссии по помилованию Мартову А. С.: «На ваш запрос о письме заключенного Есенина Владимира Михайловича, написанном при несостоявшейся попытке суицида, сообщаю следующее. Данное письмо действительно было обнаружено, изъято как вещественное доказательство и в настоящее время находится в личном деле осужденного. По вашей просьбе ксерокопию данного письма прилагаю». — Мартов перевел дух и расправил очередную бумажную трубочку. — Читаю:

«Дорогой Сережка! Не ругай меня и не жалей особо. Очень не хотел я тебе и маме больно делать, но не справиться мне со своим горем и обидой. Не могу я жить, когда такая подлость человеческая на земле есть. Я думал, что я сильный, все снесу и выдержу. Ошибся. Дальше, знаю, ещё хуже будет. Так зачем ждать, когда из тебя все человеческое, что осталось, выбьют, как выбивали, когда следствие вели да суд шел.

Ты, Сережка, не переживай и себя ни в чем не вини. Виноват этот сынок прокурора да его дружки. Даю тебе честное слово, что, если бы все можно было бы вернуть назад, я снова пошел бы к ним. Мстить за Настю, защищать тебя и таких, как ты. И снова без оружия. И если бы, как и в тот раз, они начали меня избивать, а потом схватились за пистолеты, я бы снова стал защищаться. Потому что я уверен в своей правоте. Ты ведь помнишь, как они меня отделали? Но я даже не думал убивать. И сейчас страдаю, что так получилось. Я и не помню, как мне удалось пистолет выбить. Мне лоб раскроили, и сквозь кровь я ничего не видел. Только нажимал на курок, когда получал очередной удар. Нажимал, и всё! А потом наступила тишина… Не помню, как и домой добрался, а когда стало чуть полегче, сразу пошел в милицию. Я хорошо помню слова этого подонка: „Вы молодец, что сами решились прийти. Следствие и суд обязательно учтут вашу явку с повинной и чистосердечное признание. Вы не превысили пределы необходимой обороны и опасности для общества не представляете. Идите домой, долечивайтесь и спокойно ждите повестки“. И все это сладким таким, отеческим тоном, с дружеским похлопыванием по плечу. Знал бы я, что в эти минуты мысленно он уже капитанские погоны примерял. А я, дурак, поверил! Даже не попросил, чтобы он мое заявление зарегистрировал, как надо. Дальше ты сам всё видел. Спецназ, автоматы, наручники… И этот гад во главе. Ныне герой в капитанских погонах — следователь Ротиков!!!..»