Ещё Василиса вычитала про сад-оранжерею, где можно выращивать разные диковины.

Не пожалела двухсот рублей, пригласила немца из Измайловского дворца, чтоб построил стеклянный сарай, да с печью, да с подземными трубами и привёз апфельцыновых и лимонных деревьев.

На второй год сняли урожай, хоть пока ещё небольшой, но Нифонт продал редкостные плоды московским боярам и иноземцам по полтине штука, и тем окупил весь расход.

По-новому стала обходиться Василиса и с крестьянами — это уж не из книги, а своим умом.

Издавна, как и всюду, в Сагдееве выращивали рожь, овёс, немного пшеницы. Но земли были скудные, изрожавшиеся. Работать приходилось в семь потов, а урожая мало.

Княжна сказала деревенским: барщины от вас мне не нужно, пускай поля отдохнут, пустые постоят. Кто желает — работайте у меня на скотном дворе, или в саду, или на кирпичном заводе (тоже затеяла, благо глины много). А кто хочет — платите оброк деньгами, поскольку Москва близко, есть где заработать. И назначила по справедливости, умеренно — смотря, сколько работников в доме и каковы.

Нифонт и тут противился: нельзя, мол, пашни бросать. Но как в первую осень получил оброк, сразу заткнулся. Вышло втрое против самого урожайного года.

За пять лет хозяйствования Василиса много что успела. Сил в ней было несчётно, любопытства и того больше. В горячую пору, случалось, по две, по три ночи не спала.

Перестроила весь дом, сложив его из собственного кирпича. Себе возвела отдельный терем, голландского рисунка — невеликий, но уютный и тёплый. На счастье, опекун за всё это время ни разу не наведывался. Занят, видно, был, да и незачем ему. Деньги-то, восемьсот пятьдесят рублей, приходили исправно.

И вдруг, нынешней весной, без предупреждения, нагрянул.

* * *

Из невиданной кожаной кареты, сплошь серой от дорожной пыли, спустился сухопарый человек в чёрном парике и синем кафтане с золотым шитьём. Василиса не видела дядю больше восьми лет, но узнала сразу. Он нисколько не изменился, будто время не имело над ним никакой власти. Усы вот только сбрил, и стало виднее безгубую, будто прорубленную саблей щель рта.

Быстро поводя из стороны в сторону хищным носатым лицом, Автоном Львович с изумлением разглядывал усадьбу, изменившуюся до неузнаваемости.

Нифонту, всё совавшемуся поцеловать барину ручку, сказал:

— Ну ты и шельма… Мало, выходит, я с тебя требовал. Будешь отныне присылать вдвое.

Из-за шторы открытого окна Василиса смотрела на человека, к объяснению с которым давно уж готовилась. Несколько раз собиралась сама в Москву ехать, но как вспомнит немигающий взор желто-коричневых глаз опекуна, так вся решимость пропадёт. Взгляд у дяди был всё тот же. Острый, пронизывающий.

Княжна перекрестилась, сжала кулачки и пошла встречать — как ныряла головой вниз с плотины в тёмную бурливую воду. Разговор лучше было провести сразу, не откладывая.

— Ох, какая выросла! Истинная королевна, — приветствовал её Зеркалов. — Повернись-ка, дай полюбоваться.

Заговорил, как некогда говаривал с малой девчонкой — ласково, повелительно и немножко насмешливо. Это придало Василисе задора.

— Вдвое присылать не буду, — отрезала она, не спросив о здравии. — И нисколько не буду. Немного я видела от тебя, дядя Автоном, попечительства, но и оно кончилась. Совершеннолетие по Уложению с семнадцати лет считается, а мне скоро уже девятнадцать.

Главное было бухнуто. Теперь следовало выдержать приступ. Дело за приступом не стало.

Дядины глаза стремительно сузились, сверкнули молниями.

— Молчи, девка! Быть мне твоим опекуном иль нет, не твоего ума дело.

— Не моего, — согласилась она. — Царского. Вот я царю и напишу.

Автоном Львович усмехнулся.

— До тебя ль его величеству? Он далеко, с шведом бьётся.

— Ну так я князь-кесарю челом ударю, — выпалила Василиса на последнем бесстрашии. Ей уже становилось невтерпёж выдерживать ястребиный дядин взгляд.

Но эти слова, сказанные наудачу, без умысла, попали в цель и почему-то заставили Зеркалова опустить глаза первым. «Не отступаться, стоять на своём», — велела себе княжна.

— Фёдор Юрьевич сироту в обиду не даст. — Она топнула ногой. — Коли ты со мной так, нынче же в Москву поеду!

Когда дядя снова взглянул на племянницу, лицо у него было другое. Улыбчивое, снисходительное, и глаза страшным блеском больше не сверкали.

— Ну уж, нынче. Обговорим всё по-доброму. Не по-христиански это, Василисушка, на родного дядю из-за тленного злата этак кидаться. Что богатства земные? Прах.

Ехать, и именно немедля, ещё твёрже решила про себя она, услышав эти медоточивые речи. Не то обволокёт, заморочит. И уехала бы, не дала б себя удержать.

Но в этот миг из кареты, позёвывая, вышел еще один седок — должно быть, задремал дорогой, а теперь вот проснулся. Это был тонкий, узкий в плечах юноша, в серебристом камзоле, жемчужного цвета кюлотах и пепельных чулках. Его золотистые волосы спускались до плеч.

Он не посмотрел ни на обновленный дом, ни на хозяйку — замер, глядя вверх, где плавно кружились белые лепестки (на ту пору в саду как раз доцветала вишня). Оттого, что глаза были устремлены к небу, они показались Василисе ещё диковинней, чем она запомнила.

Оказывается, ничегошеньки её сердце не забыло! Ни сиреневых этих очей, ни золотых кудрей, ни холодного, рассеянного лица. Только теперь оно было не детским, а мужским — будто отчеканенным на златом цехине.

Про то, что некрасива, Василиса знала. Видела она в книжках на гравюрах прославленных красавиц, что великолепно блистали при европейских дворах: Гаврилию Дэстре, Диану Пуатийскую, королеву Маргариту Наваррскую. У всех лик кругл, подбородок мясист, нос вздёрнут, плечи пышны.

Чего Бог не дал, взять было неоткуда. Но кабы знать, что будет такой гость, хоть оделась бы нарядней, косу бы переплела лентой! Можно бы и по щекам чуть-чуть свёклой пройтись, а по остальному лицу белилами — очень уж весна в этом году солнечная, кожа загорела.

— Помнишь сестру свою? — спросил Зеркалов сына. — Ты тогда мал был, нездоров.

Юноша повернулся, сделал учтивый поклон и раздвинул рот в улыбке.

— Виноват. Не вспомню. Должно быть, и вы меня запамятовали.

Она, дурочка деревенская, ещё не знала, что ныне в столице кавалеры с дамами для сугубой политесности друг дружку на «вы» называют, и опозорилась — стала оглядываться: кому это он?

— Я, говорят, на те поры был совсем амбесиль, — всё так же гладко и учтиво продолжил Пётр Зеркалов. — Пока доктора меня не вылечили.

Вправду ничего не помнит! Она была потрясена. Да полно, он ли это?

— Кто ты был? — пролепетала княжна, не поняв незнакомого слова.