В первый момент при виде Крылова капризное лицо соглядатая выразило полное отсутствие личного интереса, всегда превращавшего его непрошеный надзор в оскорбление подопечным. В следующую секунду глаза шпиона округлились, он подскочил и как бы щелкнул каблуками. Бросив застрявшее имущество – чего ни разу не делал прежде, – соглядатай скорым шагом и семенящими перебежками устремился наискось через переулок, туда, где лабиринты сырых строений и пристроек спускались к реке. Крылов похромал за ним вприпрыжку, тоже не решаясь на виду у милиции броситься бегом. Шпион, еще манерничая, сбежал по маленькой, как саночки, железной лестнице в кривую подворотню и попытался проделать свой обычный фокус: заскользнуть за воздушную складку. Однако в механизме что-то заело, и соглядатай, тесанувшись плечом об раскрошенный столбик, припустил с неожиданной прытью, мелькая плоскими, как ласты, черными ботинками. Крылов, издав угрожающий хрип, устремился за ним.

Теперь уже шпион мотал подопечного по проходным дворам, причем делал это куда изобретательнее и извилистее, чем Крылов неделю назад. Он улепетывал с энтузиазмом мультяшной фигурки, плюхая ногами в лужи, которые после него ходили так, будто шпион с разбегу в них утопился. Но, видно, он прекрасно знал эти дикие лабиринты. Он водил Крылова кругами. Пару раз они пронеслись друг за другом мимо беленой стенки из старых кирпичиков, похожих на пачки творога, залитые сметаной, – сначала в одну сторону, потом в другую. То и дело возникала – то справа, то слева, то в пройме осевших воротец – одна и та же, словно растущая корнями вверх, узловатая яблоня. Рыхлые, как ангинозные горла, глубокие арки выводили их в неправильные тесные пространства с ветхими желтыми окнами, какими-то наваленными досками, опасными ямами, в глубине которых сочились, подпитывая жижу, разрытые трубы. Повсюду шныряли тощие кошки, похожие на гусениц, а редко попадавшиеся люди, страшноватые, как выброшенные на помойку мягкие игрушки, провожали погоню шаманскими жестами. У Крылова кололо в боку, ноги гудели и норовили понести под уклон, туда, где листом железа изгибалась за домами закатная река. Но он наддавал, напрягая в беге обленившееся тело: усилие бега как-то заводило мотор то и дело глохнувшей памяти, и ему казалось, что он вот-вот настигнет воспоминание, мелькающее впереди лукавым стремительным пятном.

Соглядатай, петляя, словно двоился в глазах на себя настоящего и себя в прошедшем времени; вдруг он, проделав какой-то хитрый маневр среди черных, с заросшими дверьми дощатых сараев, который Крылов, разогнавшись, не смог повторить, выскочил прямо на преследователя. Лицо шпиона было мокро, словно размыто дорожками пота на мутные части, он дышал, как будто пытался вскрикнуть. Впереди был глухой, без единого лаза, кирпичный тупик. Крылов, клокоча, не в силах отдышаться, медленно пошел на шпиона, делая ему приглашающие пассы неверными руками. Соглядатай попятился. Минуту они обменивались кривыми глупыми улыбками, толстяк словно пытался подмигнуть Крылову левым заплывшим глазом, посверкивающим на манер жемчужинки в складках моллюска. Вдруг по этому подмигиванию, по конвульсивным стригущим движениям растопыренных пальцев Крылов догадался, что шпион боится, боится до полусмерти – и боялся всегда, прикрывая наглыми выходками вот эту внутреннюю дрожь, животный ужас перед свиданиями подопечной пары, перед их любовью, бившейся, как бабочка, в фанерных гостиничных комнатах, перед чем-то, еще, что могло явить себя на месте встречи: быть может, перед Богом. Внезапно у Крылова так заболело сердце, будто соглядатай поднял пистолет и выстрелил.

– Я ж тебе, сука, башку оторву, – прохрипел Крылов, держась на расставленных ногах и закрывая собой неширокий путь в родной шпиону лабиринт человеческих курятников. – Я тебе задам интересный вопрос, а ты мне споешь интересный ответ…

– А поцелуй меня в жопу, мудачок, – прошептал шпион одними белыми колючими губами, глядя именно туда, где у Крылова под ребрами все разрывалось от боли.

Тут же он, точно давая противнику возможность осуществить предложенное, повернулся и полез на кирпичную стену. То, что выглядело сквозь соленую муть тенями мощных рыжих сорняков, оказалось вдруг какими-то решетчатыми ящиками, словно нарочно приготовленными для экстренного бегства. С карикатурной резвостью отчаяния шпион забрался по этой недостоверной, призрачной конструкции, разрушавшейся под ним, пока он лез и тянулся к верху стены, на котором росла пучками волосатая трава. Опора уходила из-под ерзающего негодяя, но все-таки ему удалось ухватиться за верх крошащейся кладки. Минуту он пищал и задыхался, выплясывая ногами, как марионетка на ниточках, потом зацепился носком башмака за какой-то кирпичный волдырь, вскарабкался, хватаясь за протянутые с той стороны темные ветки с обвисшими листьями. Перевалил, сверкнув оплывшей складкой между штанами и задравшейся курткой; послышались сотрясение дерева, жалобная ругань, хруст.

Только тогда Крылов опомнился. Взяв в обе руки по сломанному ящику, он встал перед стеной, не понимая, как приставить друг к другу эти хлипкие, тряские штуки с торчащими в разные стороны лентами жести. Неподалеку, справа, раздались надсадные звуки, словно кто пытался высморкаться; это уцелевший негодяй заводил свою верную «японку». Наконец мотор схватился, заработал, два неодинаковых луча от фар – один посильнее, другой словно засыпанный пылью – махнули по вялым лиственным массам, по какой-то страшной, как чума, изъязвленной штукатурке. Подлец благополучно отбыл. Снова сделалось темно и тихо, стало слышно речную воду, точно она причмокивала буквально под ногами. Крылов зачем-то разбил друг о друга гнилые ящики, повисшие у него в руках, будто птичьи скелеты с вывихнутыми крыльями. Он стоял на месте и одновременно тонул, чувствуя, как вода отчаяния тугим холодным кольцом поднимается все выше, трогая пах, желудок, сердце, как надевается чулком холодная темнота. Но и в этой неживой темноте нельзя было умереть совсем: тело оставалось живым, хотело курить, и голод, пробудившийся от свежести вечернего воздуха, от наплывающих запахов чего-то жареного, подгоревшего на сковородке, скручивал желудок в пустую ракушку. Если бы можно было, никуда не двигаясь, на что-то присесть, Крылов, вероятно, остался бы тут замерзать. Но кочковатая травка была сырой и мерзкой, и недружелюбное существо кошачьего рода, словно надевшее на ночь солнцезащитные зеркальные очочки, следило за чужаком из густых, точно мокрой ватой обвешанных будыльев, как бы взяв на себя обязанности шпиона, укатившего ужинать. Унимая эхо сердечной боли, Крылов потихоньку потащил себя все в гору да в гору, к далекому метро.

* * *

Спал Крылов беспокойно и всякий раз, выныривая из водянистой мути сновидений, вспоминал о катастрофе. Говоря себе, что экспедиция вернется, быть может, послезавтра, он чувствовал, что, если он и Таня найдут друг друга через Анфилогова, все пойдет не так, как они устроили с самого начала, как они научились друг у друга. Все будет на виду, вполне легально, подконтрольно, поставлено в ряд явлений неподлинного мира – и тем самым уничтожено.

Однако оставалась надежда – одинокая скала среди черной кипящей воды, на которой Крылов держался, не позволяя себе соскользнуть, сдаться огромному пространству бедствия, бывшему неизмеримо больше точки опоры и потому как будто истиннее. Надежда, собственно, заключалась в следующем: Крылов не верил, будто Тамара и правда воздержалась от слежки за ним, тем более в такой нестандартной ситуации; это было бы абсолютно на нее не похоже. Следовательно, при ее систематичности она уже имеет подлинное ФИО, адрес, иные координаты женщины, с которой у Крылова понятно какие отношения; очень может быть, что нанятые ею невидимки раскопали и такую подноготную, которой муж с десятилетним стажем не знает о собственной жене. Но Крылову вовсе не требовались информационные деликатесы, с душком или без, ему был нужен всего лишь адрес квартиры, от которой у него имелись ключи на колечке. Все остальное Тамара могла оставить себе для медитаций.