Вдруг по направлению к Крылову каким-то отчаянным кролем устремился осклабленный тип, его глаза казались смеющимися, хотя на самом деле это дергались в тике сизые мешочки.

– Папа, папа, меня дядя наверх залез! – закричал ребенок и блаженно перевалился в трясущиеся руки, освободив Крылова от влажного бархатного ярма.

Сразу Крылов почувствовал себя словно на Луне. Мужчина, упав на колени, ощупывал и дергал, хватал и перехватывал малышку, пытался оттирать ее физиономию наслюненным пальцем, обернутым в платок.

– Цела, цела, нашлась, Машка, – бормотал мужчина, – маме, маме сейчас позвоним… Ой-ей! – он обнаружил мокрые колготки и вскинул на Крылова беспомощное круглое лицо с короткими бровками, похожими на перья воробья.

– Ничего, – проговорил Крылов каким-то застрявшим голосом. – Закурить у вас не будет?

– Конечно, конечно, – мужчина вскочил и протянул помятую пачку «Парламента», в которой болтались слабые, как макаронины, последние сигареты. Щелкнула зажигалка. От глубокой затяжки голова Крылова поплыла, мозг разжался, будто кулак, выпустив какие-то быстрые образы, сразу юркнувшие за щиты легионеров. – Вам такое спасибо, я даже не знаю, как выразить… – продолжал говорить мужчина, жадно чмокая свою сигарету и выпуская дым из дырок крошечного носа. – Все, что нужно от меня: помощь, деньги… У меня есть. Немного, но есть. Я программист, работаю в «Рифейвидеоплюс», пишу разные игрушки для коммуникаторов, мобильников, детских ноутбуков… Дронов! Павел Александрович… – мужчина протянул Крылову все еще трясущуюся руку, пожатие которой неожиданно оказалось теплым и великоватым для Крылова, будто овчинная рукавица. – Вот, я вам визитку дам! – Новый знакомец распахнул бумажник и извлек оттуда несколько карточек с фирменными голограммами «Рифейвидео»: одну он дал Крылову, другую для верности опустил, будто письмо в почтовый ящик, в карман крыловского пиджака, прожженного спекшейся химической крупой. – И кстати! У вас ведь одежда испорчена! – За визиткой в карман последовала зеленая сотня, шелковая от долгого ношения в бумажнике, должно быть, глубоко резервная. – Нет, не отказывайтесь! – Глаза мужчины сделались умоляющими. – Ну судите сами, хорош я буду, если за Машкой не подотру!

– Уговорили, не буду, – засмеялся Крылов. – Крылов Вениамин Юрьевич, историк. Преподаю. Между прочим, у вас одежда тоже не в лучшем виде!

Мужчина с комическим отчаянием развел на стороны полы велюровой куртки: изодранная подкладка висела, как мочало, под мышкой трепетала дыра. Только теперь сделалось заметно, что новый знакомец выше Крылова на целую голову; несмотря на носик пуговкой, в облике Дронова Павла Александровича ощущалась серьезная добротность, какая-то нормальность – и Крылову, вдруг оказавшемуся без Татьяны в почужевшем, беспощадно-солнечном мире, сделалось немного легче от его массивного присутствия. Девочка, уже забывшая о существовании Крылова, висела на ноге у отца, будто котенок на дереве, и ела, зарываясь в него вместе с мокрым резиновым носом, огромное рыхлое яблоко.

– Ну и тряхнуло же меня, когда Машка вдруг исчезла из-под рук! – счастливым голосом сообщил программист, предлагая Крылову разделить последние две сигареты из раздавленной пачки. – Между прочим, вам повезло. Взорвали самоделку, вроде школьного опыта по химии, но вредную: попади брызги на кожу, проело бы до кости. Говорят, был еще один взрыв, посерьезней, на Космонавтов, ближе к Дому актера. Пока я Машку искал, вокруг такие народные телефоны работали! Будто бы это рифмашевская группировка переоделась красноармейцами, чтобы разобраться с «синяками», которые крышуют исторические клубы. Вот уж надо бандюкам переодеваться, они наоборот себя рекламируют. Заказывают у дизайнеров фирменный стиль, джипы свои расписывают и разъезжают по городу, что твой цирк на колесах. Нет, это не рифмашевские. А кто? Если это были музыкальные фанаты – так староваты для фанатов. И не исламские террористы, они бы, по крайней мере, басмачами нарядились. Вы-то, как историк, что об этом думаете?

– Две тысячи семнадцатый год, в этом все дело, – замедленно произнес Крылов, которому вдруг показалось, что он действительно улавливает что-то, какую-то логику этого вторичного мира, существующего на месте настоящего. – Сейчас по всей стране пойдут такие глюки. Везде ради круглой даты будут напяливать буденовки и белогвардейские погоны, и везде это будет заканчиваться эксцессом. Прямо на важнейших общественных мероприятиях. Форма одежды потребует, понимаете меня?

– Нет, – честно ответил программист, поднимая бровки на выпуклый лоб. – Не знаю, видели вы или нет, но там крови – лужи. А ведь люди шли всего-то на праздничный парад. Должна же быть реальная причина такого безобразия?

– Причина ровно та же, что у Великой Октябрьской социалистической революции, – проговорил Крылов, машинально озираясь в поисках Татьяны. – Верхи не могут, низы не хотят. Только у нас, в нашем времени, нет оформленных сил, которые могли бы выразить собой эту ситуацию. Поэтому будут использоваться формы столетней давности, как самые адекватные. Пусть они даже ненастоящие, фальшивые. Но у истории на них рефлекс. Конфликт сам опознает ряженых как участников конфликта. Конфликт все время существует, еще с девяностых. Но пока нет этих тряпок – революционных шинелей, галифе, кожанов, – конфликту не в чем выйти в люди. Он спит. А сейчас, в связи со столетним юбилеем, тряпок появится сколько угодно. Так что веселые нас ожидают праздники…

– Ну, это скорее мистика, чем наука. – Дронов неуверенно засмеялся, накрывая голову малышки, будто шапкой, своей вместительной ладонью. – Люди ведь не куклы на ниточках. Меня вон как ни одень, я-то стрелять не буду и в драку не полезу.

– Так вы и рядиться не станете, – возразил Крылов. – А тех, кто станет, революционная одежда вдохновляет. У них ведь нет ничего другого, верно? Ни знамени, ни лидера. Как еще прикажете драться?

Программист озадаченно пожал покатыми плечищами. Крылов слезящимися от усталости глазами посмотрел на линию омоновцев, не стронувшуюся с места, но как бы несколько осевшую. Вот войска, которым не суждено войти в историю, потому что история прекратилась. Форма легионеров даже на первый взгляд казалась выдуманной, а при внимательном рассмотрении распадалась на разнородные детали, вплоть до модных лет пять тому назад воротников «собачьи уши» и словно споротых с костюмов киношной массовки желтых аксельбантов. В результате омоновцы выглядели как одинаково одетые дезертиры. На месте нашего фальшивого мира должен был существовать настоящий, думал Крылов; мир, подлинный во всяком своем проявлении; теперь же приходится интуитивно отличать органические части от искусственных, задавать себе вопрос, подлинны ли страдания раненых и хладность убитых. Впрочем, последние, как утверждает Тамара, как раз пересекли черту, подлиннее которой нет ничего во всей человеческой действительности.

Тут на поясе программиста заиграл полифонического «Чижика-пыжика» вспыхнувший коммуникатор.

– Ой-ей, маме не позвонили! – Дронов спешно отцепил прибор и закричал в него, на всякий случай хватая ребенка за шиворот: – Леля! Да! Все хорошо! Машка со мной, мы целы! Нет, никуда не ходи, тут уже выпускают… Что передавали?.. Да глупости! Нет! Не вздумай! Мы скоро, скоро! Жди нас, обед накрывай! – Программист отключил телефон и обратил к Крылову виноватое красное лицо: – Вот, жена дома волнуется, того гляди сорвется бежать за нами на площадь. Мы уже, наверное, двинемся, там, говорят, с детьми выпускают в первую очередь…