из примерочной у «Ральфа Лорена». Он владел целой коллекцией сорочек – в «огурцы», однотонных, полосатых, с пуговицами на воротничке, под запонки, шелковых – каждой по две, словно он готовился к отплытию на гардеробном Ноевом ковчеге. Еще у него было несколько сшитых на заказ белых парадных рубашек с английским воротником и французскими манжетами не толще бумаги – настоящие произведения искусства. Дотащив их до моей комнаты, он разложил свои сокровища на кровати, и мы оба уставились на них в немом восхищении. «Мне так грустно, – сказал я. – Я никогда не видел таких красивых рубашек». Я думал, он распознает цитату из «Гэтсби». Он не распознал.

Я пообещал Бейарду, что за два дня все перестираю и отглажу, но время летело так быстро! Мне надо было писать доклады, ходить по барам, и к концу недели Бейард начал возмущаться. Ему нечего было надеть. Он оставлял все более гневные послания моим соседям по комнате, а я не осмеливался ему перезвонить. Каждый раз я обещал себе, что проснусь с рассветом и выполню его заказ. Тем временем наступила пятница. Мы с друзьями собирались встретиться в баре неподалеку от кампуса. Я поставил на проигрыватель пластинку Синатры и встал перед раскрытым шкафом. Несколько раз подряд перебрал все свои джинсы и рубашки «Изод», подаренные Бадом. Вот бы у меня было что-то новенькое! Взгляд мой упал на мешок с бельем Бейарда. Утром его сорочки все равно отправятся в стирку – так какая разница? Я отгладил бледно-розовую и надел ее.

Стояла осень. В Йеле всегда стояла осень, потому что он был ее родиной: словно осень изобрели в лаборатории на Сайенс-Хилл, и она вырвалась оттуда на свободу. Воздух бодрил и освежал, как шлепок лосьоном после бритья по каждой щеке, и я сказал друзьям, что мы должны пить джин, процитировав теорию дяди Чарли о том, что у каждого времени года своя отрава. Отличная идея, обрадовались друзья. После двух коктейлей мы уже были пьяны. И голодны. Заказали стейки и еще джина с мартини, но когда официант принес счет, сердце у меня упало. Я спустил двухнедельный заработок со стирки за каких-то три часа.

Мы пошли на вечеринку у кого-то дома в окрестностях кампуса. Когда мы пришли, толпа студентов танцевала на лужайке и на крыльце. Мы протиснулись через двери в плотную колыхающуюся массу тел. Я заметил Джедда-Второго, который курил, прислонившись к стене. Спросил, не найдется ли у него сигареты. Из нагрудного кармана своего дорогущего блейзера он вытащил пачку «Вантаж». Я полюбовался выпуклой формой и полыми фильтрами сигарет. Каждая выглядела, словно оболочка снаряда. Я представился. Его звали Дэйв. Он сказал, что хочет еще выпить. Как щенок, я поковылял за ним на кухню и, пробиваясь сквозь толпу, столкнулся с Бейардом.

– Вот ты где! – сказал он.

– Приииивет! – ответил я.

– Мне нужны мои сорочки, парень.

На нем была мятая фланелевая рубашка вроде тех, которые обычно носил я.

– Ты уж извини, – сказал я. – Надо было сдать два доклада, времени не хватало. Завтра же утром первым делом займусь твоим заказом. Клянусь. Честное скаутское!

Я прижал руку к сердцу. Бейард опустил глаза и заметил монограмму у меня на манжете. Его манжете. Его монограмму.

– Это что – моя сорочка? – спросил он.

– Пожалуй, я вас оставлю, – заметил Джедд Второй, пятясь назад.

Я начал оправдываться, но Бейард меня остановил. Со снисходительной гримасой он отступил в сторону и прошел мимо – краткий и весьма поучительный урок в присутствии всего класса.

Я вернулся к себе в комнату и не спал всю ночь, отстирывая и отглаживая его сорочки. На рассвете, накрахмалив последний воротничок, я дал себе несколько обещаний.

Я никогда больше не буду пить джин.

Я научусь курить «Вантаж».

Я извинюсь перед Бейардом и буду избегать его все оставшееся время в Йеле.

Я буду стараться изо всех сил.

Она была с моим приятелем, с которым встречалась, и мы столкнулись с ней в дверях аудитории, когда лекция закончилась. У нее были густые светлые волосы, миндалевидные карие глаза и изящный носик – идеальный равнобедренный треугольник по центру овального лица. Геометрия этого лица, его симметричность заставили меня сделать то, что советовал нам профессор по истории искусства на случай, если перед нами окажется знаменитый портрет. Я разделил ее лицо на секции. Сначала полные губы. Потом белоснежные зубы. Потом высокие скулы и изящный носик. И, наконец, эти карие глаза, ласковые и презрительные одновременно, словно она может и полюбить тебя, и возненавидеть – в зависимости от того, что ты скажешь в следующий момент.

– Сидни, – представилась она, протягивая мне руку.

– Джей Ар, – ответил я.

На ней не было бесполой йельской униформы из свитера, драных джинсов и кедов: Сидни щеголяла в черных шерстяных брючках, серой кашемировой водолазке и байкерской кожаной куртке. По ее фигуре сразу было видно, что годы профессиональных занятий фигурным катанием не прошли даром – чего стоила одна упругая попа, как у Дороти Хэмилл[28]. И стрижка тоже напоминала Дороти Хэмилл. Как тут не залюбоваться!

– Тебе нравится этот курс? – спросила она. – Увлекательно, правда?

– Да не очень, – ответил я, усмехнувшись.

– Тогда зачем ты на него ходишь?

– Подумываю о юридической школе.

– Бррр… Я не согласилась бы стать адвокатом даже за