на войне. При первой же возможности я пересел поближе к нему.

– Вы не против, если я спрошу? Сколько вы были в армии?

– Один год, семь месяцев и пять дней.

– А сколько во Вьетнаме?

– Одиннадцать месяцев и двенадцать дней.

Он отпил свое пиво и уставился на гениталии, изображенные на стеклянных панелях работы Бешеной Джейн за баром. Он словно смотрел сквозь стекло – прямо в Юго-Восточную Азию. Противней всего, сказал он, было постоянно ходить мокрым, потому что они маршировали через болота.

– Никогда не удавалось просохнуть. А еще там была слоновья трава – здоровые такие листья, которые режут, как бритва. И вот ты ходишь все время мокрый да еще на коже у тебя сплошь порезы.

Стоило Спортсмену заговорить про Вьетнам, как другие голоса в баре стихли. У меня появилось ощущение, будто все разошлись по домам и в баре погас свет – за исключением одной-единственной лампы у Спортсмена над головой. Он сказал,    что его служба в Наме началась с ожидания – неделя за неделей. Он провел в стране полгода, преимущественно в дельте Меконга, и ничего не происходило, поэтому он позволил себе расслабиться. Может, все будет не так и плохо, подумал он. А потом, в окрестностях Ку-Чи, его подразделение вышло на открытую местность, и мир вокруг взлетел на воздух. Засада, подумали он. Но это были мины. Спортсмена ранило в шею и пальцы. Просто царапины, поспешно добавил он, смутившись, потому что девять из пятнадцати парней, шедших с ним, погибли.

– Вертолеты не могли прилететь нам на выручку, – сказал он. – Из-за дыма.

Когда дым развеялся и вертолеты прилетели, Спортсмен помогал грузить в них раненых. Один солдат все просил его вернуться и принести его ноги. Пожалуйста, повторял он, мои ноги, мои ноги. Спортсмен нырнул в слоновью траву и отыскал ноги того солдата, в ботинках, полных крови. Он успел передать их, прежде чем вертолет оторвался от земли.

– Никсон вернул меня домой, – сказал Спортсмен. – Твой дядя Чарли терпеть не может Никсона из-за той заварухи с Уотергейтом, но Никсон обещал вернуть меня домой к Рождеству и сдержал свое обещание.

Обещания играли для Спортсмена важную роль, видел я. Я пообещал себе никогда не нарушать обещаний, данных Спортсмену.

За несколько часов до вылета домой, сказал Спортсмен, он наткнулся на заминированную проволоку. Раздался щелчок, что-то сомкнулось у него на голени, и он зажмурил глаза, готовый взглянуть Богу в лицо. Но мину установили неправильно. После пресловутого щелчка ничего не произошло. Ужас, а потом облегчение.

– В любом случае, – продолжал он, – возвращаясь домой, я мечтал о двух вещах. Всего о двух. Сэндвиче с тунцом и стакане холодного пива на Плэндом-роуд. Я чувствовал их вкус. И тут на тебе – у таксистов забастовка. Я схожу с самолета, прямиком из ада, и не могу добраться домой из чертового Ла-Гуардиа.

Мы оба рассмеялись.

Если Спортсмен и терзался воспоминаниями о войне, он этого не показывал, хоть и рассказал мне о своем повторяющемся кошмаре. Он сидит в «Публиканах», пьет холодный «Будвайзер», а потом поднимает глаза и видит, как в дверь входят двое офицеров. Время поверки солдат. Вы не того схватили, говорит он, я уже отслужил. Один год, семь месяцев и пять дней. Но они не верят. А ну вставай, рядовой! Бери свой М-60! Время переправляться через Меконг. Время уходить из бара.

– А вы не думали про Канаду? – спросил я.

Он нахмурился. Его отец был штатным военным, ветераном Второй мировой, и Спортсмен боготворил своего старика. Они вместе ходили на футбольные матчи между пехотой и десантом, когда Спортсмен был еще мальчишкой, и отец как-то провел его в армейскую раздевалку. Отец познакомил его с Эйзенхауэром и Макартуром.

– Такое не забывается, – сказал Спортсмен.

Поэтому, когда в самом начале Вьетнама отец умер, добавил он, что оставалось делать преданному сыну, как не идти на войну?

Я спросил дядю Чарли, можно ли угостить Спортсмена пивом.

– Спортсмен, – сказал он, – тебя угощает именинник.

Дядя Чарли хлопнул ладонью по стойке и ткнул пальцем мне в грудь. Впервые в жизни я получил от него этот знак официального одобрения и чувствовал себя так, будто ко мне прикоснулись Экскалибуром[27] к каждому плечу. Он взял из моей стопки три доллара и подмигнул. Я понял, что мои напитки – бесплатные, а те, которые я покупаю другим – нет. Я был рад. Мне хотелось заплатить за это пиво. Мне стало ясно, что те же правила применялись и к мужчинам, которые угощали меня. Дядя Чарли брал с них по доллару, как символ. Дело было не в деньгах. То был жест – жест вне времени. Купить выпивку другому мужчине. Весь бар представлял собой сложную систему подобных жестов и ритуалов. А еще привычек. Спортсмен кое-что мне объяснил. Например, он сказал, что дядя Чарли всегда работает на западном конце бара, под стеклянной панелью с пенисом, потому что дяде Чарли не нравится иметь дело с официантками, которые берут заказы в обеденном зале на восточном конце. Джоуи Ди не против официанток, поэтому Джоуи Ди работает на восточном конце стойки, под панелью с вагиной. Примечательно, сказал Спортсмен, что разговоры на разных концах стойки соответствуют изображениям: у дяди Чарли они более агрессивные и напористые, а у Джоуи Ди – помягче и не такие резкие. Еще я заметил, что у каждого клиента есть свой способ заказывать напиток. Джоуи Ди, развей-ка мне эту концепцию. Гусь, освежишь мой мартини, прежде чем я вернусь