домой к своему жалкому подобию мужа? Один мужчина просил налить ему, просто кидая взгляд на пустой бокал, словно на спидометр в машине, мчащейся по шоссе. Другой протягивал руку, и они с дядей Чарли соприкасались указательными пальцами, как на «Сотворении Адама» Микеланджело. Вряд ли в мире найдется много баров, подумал я, в которых человек разыгрывает сцену с потолка Сикстинской капеллы, заказывая «Амстел светлый».

Я попросил у Спортсмена сигарету – «Мерит Ультра», – потому что мне не хотелось расставаться с ним. Интересно, он приходит в «Публиканы» каждый вечер? Жаль, что он не ездил с нами на Гилго, когда я был мальчишкой, но я не мог представить себе такого человека, как Спортсмен, валяющимся на пляже или качающимся на волнах. Я не мог представить его себе нигде, кроме как в баре, поздней ночью. Он казался слишком значительной, слишком величественной фигурой, чтобы просто ходить по улицам при свете дня. Я понял, что впервые за долгие месяцы не чувствую страха, словно отвага Спортсмена передалась и мне. Спортсмен был заразный. Он прошел через огонь и воду, вернулся в здравом уме, да еще и умудрился сохранить чувство юмора, так что, просто стоя с ним рядом, я проникался уверенностью, что выдержу свои маленькие битвы. Эйфория, в которой я пребывал, напоминала ту, что поглотила меня во время чтения «Илиады». Бар и эпос дополняли друг друга, как части одного костюма. Оба иллюстрировали вневременные истины относительно мужчин. Спортсмен был моим Гектором. Дядя Чарли – Аяксом. Вонючка – Ахиллом. В голове у меня всплывали гомеровские строки, но смотрел я на них по-новому. «Есть сила, – писал Гомер, – в единстве даже самых несчастных мужчин». Как можно до конца прочувствовать эти слова, пока не угостишь Спортсмена «Будвайзером» и не послушаешь его военные байки? И самое главное, когда Спортсмен закончит рассказывать, мне не придется доказывать сатанинскому профессору, что я впитал каждое слово и усвоил то, что должен был усвоить.

Тем не менее в ту ночь я вел себя как студент – записывал то, что говорил Спортсмен и другие мужчины, их истории и остроумные замечания. Я сделал больше заметок, чем на лекциях профессора Люцифера, потому что боялся что-нибудь забыть. Забавно, что посетители бара нисколько этому не удивлялись. Они вели себя так, будто давно ждали, когда кто-нибудь явится записать их выстраданные истины.

В три часа ночи бар «закрылся», хотя никто не собирался уходить. Дядя Чарли запер двери, налил себе самбуки и прислонился к стене. Он выглядел усталым. Спросил, как у меня дела в университете. Наверное, заметил, что что-то не в порядке. Давай, колись, сказал он. Весь вечер я ощущал, что помимо многочисленных забавных ролей, которые дядя Чарли исполняет за барной стойкой, есть и еще одна, серьезная. Он был Верховным судьей в «Публиканах». Гусь-Законодатель. Люди приходили к нему со своими проблемами и вопросами, а он всю ночь выносил вердикты. Конечно, можно было подать апелляцию. Тогда он принимал окончательное решение, ударяя по стойке бутылкой, словно молотком, и тыча истца пальцем в грудь. Дело закрыто. В общем, я попытался изложить свое дело – хотя бы начать. Но тут мужчина с пышной гривой – гигантской, можно сказать, на две головы, – меня перебил. Он навалился на стойку и заныл, обращаясь к дяде Чарли:

– Последнюю, на дорожку, а, Гусь?

– А ну засохни, – рявкнул на него дядя Чарли, – не видишь, я разговариваю с племянником? У него проблемы в университете.

Гривастый обернулся ко мне. Мои проблемы явно его взволновали. Не то чтобы мне хотелось раскрывать перед ним душу, но другого выбора не было. Я не хотел показаться невежливым. Пришлось рассказать Гривастому и дяде Чарли о том, что среди однокурсников я чувствую себя не на своем месте, да и с соседями по комнате тоже, тем более что один из них уже опубликовал книгу. Второй все лето работал в Центре лечения рака Слоун-Кеттеринг.

– В его честь назвали разновидность лейкемии, – сказал я. – Представляете, вы можете умереть от болезни, названной в честь моего соседа.

Потом у нас был парень, который помнил наизусть практически все шекспировские трагедии. На любой случай у него находилась цитата из великого барда, в то время как я помнил лишь, что Гамлет вроде жил в Дании. Финальным аккордом шел Джедд Второй, который к концу года стал, кажется, еще более самодовольным.

– Я понял, – сказал дядя Чарли. – Тебе неловко, потому что ты начал жизнь с семерки и двойки, разных мастей.

– С чего?

– Семерка и двойка, разные масти. Худшая комбинация в покере.

– Я в этом ничего не понимаю, – ответил я. – Просто чувствую себя как рыба без воды.

– Я тоже! – воскликнул Гривастый. Мы оба повернулись к нему. – Я чувствую себя, как человек без пива. Гусь, ну пожалуйста!

Дядя Чарли надул щеки и уставился на Гривастого. Потом медленно потянулся к холодильнику и достал оттуда бутылку пива.

– За счет заведения, – сказал он, с громким хлопком ставя бутылку на стойку. – А теперь проваливай.

Гривастый скрылся в толпе; его шевелюра была похожа на хвост кита, погружающегося в воду.

Дядя Чарли наклонился ко мне и спросил:

– А чего ты ожидал? Ты в лучшем университете страны. Думал, туда принимают идиотов?

– Только одного.

– Ну да. А что, к примеру, вам задали читать на выходные?

– Фому Аквинского.

– Фома Аквинский, средневековый философ. Что сложного?

Ну и как объяснить это парой слов? Дело было не в стыде, и даже не в плохих