из другого мира. Продолжай играть, мысленно умоляю я. Пожалуйста, не останавливайся.

– У тебя были глаза как у дрозда. – Она вся сияет, как будто настоящая Хелен вырвалась из оков ботокса. Я впервые вижу на ее лице настоящую искреннюю улыбку. – Муравьиные укусы по всему телу. Ярко-красные щечки.

Мама никогда мне этого не рассказывала. Как и того, что меня звали Леснушкой.

– Я смешала для тебя сухое молоко с водой из речки.

– Правда? – Я будто вижу, как на странице штрих за штрихом проявляется рисунок. На моих нижних ресницах дрожат крупные слезы.

– К счастью, ты отказалась это пить.

Меня охватывает странная гордость за маленькую себя.

– Я хотела, чтобы ты была только моя. – Она шмыгает носом, не сдерживая уродливых рыданий. – И мама тоже…

Джинни. Женщина с безупречной кожей и темными кудрями на фотографии из газеты. Беременная Джинни, стоящая у крыльца оштукатуренного дома вместе с мальчиком, держащимся за ее юбку. Мне вдруг ужасно хочется с ней познакомиться.

– Но тебя интересовала только Большая Рита, – продолжает Хелен. От ее чопорного образа ничего не осталось. Она хлюпает носом и вытирает слезы рукавом рубашки. – Ты неотрывно следовала за ней взглядом, когда она ходила по комнате. Если ты плакала, Рита прибегала, брала тебя на руки и успокаивала – как и положено няне, да, но не только. Она как будто была рождена для этого.

У меня ноет сердце. Мне кажется, будто прямо сейчас дюйм за дюймом открывается дверь в мое прошлое. За ней я вижу молодую Риту, полную жизни, вечно на ногах. Женщину, способную дотянуться хоть до потолка, хоть до звезд. Прирожденную мать. Мысль о ней, неподвижно лежащей на больничной койке, меня убивает.

– Вы двое… Боже. Вы будто распознали что-то друг в друге. Я… не могу объяснить.

Я до боли скучаю по маме.

– Я бы никогда в жизни… – Она ищет в кармане бумажные платочки. – Так у тебя, говоришь, есть сестра? – Ее взгляд затуманивается. – Я всю жизнь мечтала о сестре. Ты стала ею, пусть и на короткий срок. – Она снова приободряется. – Как зовут твою сестру?

– Кэролайн, – говорю я и наконец перестаю сдерживаться. – Можно мне тоже платочек?

– Дай-ка. – Хелен промакивает мне глаза. Ее дыхание пахнет мятой. Возможно, джином. Она отстраняется и внимательно смотрит на меня, формулируя вопрос. – Что тебе рассказывали о твоем прошлом, Сильви? Пока ты росла.

Внутри меня что-то сжимается.

– Я ничего не хотела знать, – признаюсь я.

Глаза Хелен, бледные, как у гончей, влажно поблескивают.

– Ну а теперь? Ты сможешь все это переварить?

Я вспоминаю маленькую себя, сидевшую на яблоне, и все то, что я в себе подавляла. И как Стив говорил: «Не думай об этом, Сильви. Помни, это не ты». И я слышу гитару Джейка, которая все громче, все настойчивее гремит над неподвижным зеленым каналом. Треньк. Треньк.

– Я хочу знать все.

* * *

Британский музей пролетает за окном машины – дежавю из колонн, камня и синего, как тюркские амулеты, неба. Через несколько минут такси сворачивает на Грейт-Портленд-стрит.

– Приехали. – Хелен не может скрыть нервную дрожь в голосе, будто кто-то дернул за ненастроенную скрипичную струну, и я сама начинаю еще сильнее волноваться.

Нас пропускают в высокое здание, величественное и немного потертое по краям. Хелен упрямо не говорит мне, куда мы направляемся и зачем. Мне известно лишь, что перед тем, как поехать, она кому-то позвонила.

– Доверься мне, – говорит Хелен.

У меня не получается – не до конца. Но впервые за многие годы я начинаю верить в себя, в то, что смогу узнать правду и пережить это.

В доме есть лифт, маленький, металлический, как клетка для защиты от акул. Хелен отказывается в него заходить – «Я скорее соглашусь вскарабкаться по водостоку», – так что мы, тяжело дыша, проходим пять лестничных пролетов. Дверь квартиры не заперта – нас кто-то ждет. У меня начинает колотиться сердце. Я медлю. Ноги тяжелые, будто каменные. Хелен жестом приглашает меня войти и запирает дверь. Усиленные замки издают металлический лязг. В квартире темно. Затхло. На стенах развешены печальные экзотические трофеи: голова антилопы, огромный рог носорога. На полу изъеденная молью тигровая шкура. Я будто попала в старинный джентльменский клуб: женщинам вход воспрещен, повсюду кожаная обивка и звери, убитые на охоте.

– Мы здесь не одни, – говорю я, растеряв все манеры от волнения, и обвожу рукой все эти шедевры таксидермии.

– Ох, эти жуткие трофеи Дона. Папа отказывается от них избавиться, – отвечает Хелен.

У меня уходит несколько секунд на то, чтобы сложить два плюс два. Истории из газет, которые так долго хранила мама, начинают оживать. Сейчас я узнаю ответы – все те кусочки, что она отрезала ножницами. Сердце начинает биться быстрее.

Стеклянные глаза следят за нами, пока мы пересекаем прихожую и входим в комнату поменьше, более темную, слегка жарковатую, заставленную лакированной антикварной мебелью и тускло освещенную лампами с зеленым абажуром. Хелен снова закрывает за нами дверь. Я чувствую укол клаустрофобии. Два глаза – бледно-голубые, как у Хелен, как у Эллиота, – смотрят на меня из полумрака.

Худой старик довольно болезненного вида выпрямляется в потертом кресле с кожаной обивкой. На нем изысканный темно-синий галстук-бабочка, немного перекошенный, будто его второпях повязали к нашему приходу. В этом пожилом человеке все еще несложно узнать нервного мужчину с фотографии в газете, выбегающего из здания суда.

На столике рядом с ним стоит вазочка с грецкими орехами. Серебряный орехокол. Плетеная корзина, в которой лежит полое страусиное яйцо. Все окутано липкой неподвижностью. Пронизано значимостью. Мне хочется развернуться и уйти.

Хелен энергично целует его в щеку, а старик, прищурившись, вглядывается в меня.

– Папа, это Леснушка. – Ее голос снова наполняется изумлением и восторгом. – Наш найденыш. Она нашлась.

Ее отец с мучительной неторопливостью надевает очки, висящие на цепочке у него на шее, и смотрит на меня, нахмурившись, с выражением хладнокровного любопытства на лице.

– Как я уже объяснила по телефону, это приемная дочь Большой Риты. И… да, вообрази себе, мать Энни. Я потом объясню, как так вышло. Если коротко, во всем виноваты подростки и их смартфоны. – Ее отец смотрит растерянно – его можно понять. Он почесывает худую морщинистую шею. – Сильви, это мой отец Уолтер Харрингтон.

Я с трудом выдавливаю улыбку. У меня взмокли подмышки. Мне нечем дышать. Как будто вместе с пылью, которую подняли наши шаги, в воздухе повисло что-то мерзкое и ядовитое.

– Милая девочка, я должен перед вами извиниться. – Голос Уолтера похож на хриплый скрежет.

Извиниться? За что? Несколько секунд