Так же точно нет уха за ухом или хватающей руки за хватающей рукой, а также тела за телом.

Душа за телом – всё равно что глаз за глазом. Другие предлоги тоже подходят: душа в теле – всё равно что глаз в глазе.

Возможно, отсюда совсем недалеко до замечания Виттгенштайна: «Человеческое тело – лучшая картина человеческой души»[236].

За глазом нет глаза. Глаз – не окно, через которое мы смотрим на мир. Также и мир не вбрасывает в нас законченные картины. Скорее мир вбрасывает внутрь кисти, краски и холст, который стремительно заполняется в зрительной коре больших полушарий. Или лучше: не мир рисует что-то на сетчатке глаза, но дальше, в мозге, вырабатывается образ мира.

Этому процессу нужно учиться. Больше того, ему можно научиться только на определенной стадии развития, скажем, от нуля до четырех лет. Только в этот период нейронные «подключения» могут быть «обкатаны» таким образом, что возникнет путь, на котором оптическая информация может быть преобразована в видимый внешний мир.

Если бы кто-нибудь провел эти годы с завязанными глазами, то, когда через четыре года ему бы сняли повязку, он ничего не видел бы и никогда не научился бы видеть, потому что необходимые вещества, которые делают возможным «обкатку» определенных нейронных путей, вырабатываются именно в этот период обучения.

«Так что сделать слепого зрячим, как это проделал Иисус, – восклицает радостно Яаарсма, – гораздо сложнее, чем кажется. Он должен был не только чудодейственным образом снять помутнение роговицы, хрусталика и сетчатки, но и волшебным мановением руки выявить лежащие за ними необходимые нейронные подключения для всех последующих процедур, которые создают образ мира».

«Вот-вот, но только если при этом тебе известно, что от сетчатки никакие изображения внутрь, в череп, не проецируются».

Менеер ван Дёйн рассказывает о своей дочери Анс. С ней всегда было нелегко. Несколько лет она изучала историю, но должна была прервать учебу из-за ухудшения памяти – предположительно из-за того, что она много пила. Потом она уже не могла больше ходить. Дело кончилось тем, что она утратила зрение. Всё это настораживало. И вот тебе на! Выяснилось наконец, что это рассеянный склероз.

Звучит так, словно он всё еще обижается на нее за то, что с ее стороны не было никакого притворства.

Ему причиняет боль, что после стольких лет болезни у нее почти нет друзей. Не очень понимаю, что он хочет сказать: это из-за ее продолжительной болезни или из-за ее характера?

Во всяком случае для нас она просто ангел. У нее доброе сердце. Это видно из того, как она обходится со своей болезнью: словно речь идет о докучной собаке, которая увязалась за ней и которую ей пришлось у себя оставить. Она говорит без всякой злобы о выпавшей ей на долю судьбе. Когда я рассказываю об этом ее отцу, он отвечает: «Ах, если бы она всегда была такой!»

За ланчем Де Гоойер простодушно рассказывает о медбрате из своего отделения, который разработал метод помощи пациентам, страдающим запором. Он подвешивает их в медицинском подъемнике над унитазом «и, взяв на перчатку немного вазелина, массирует им около ануса, чтобы вызвать рефлекс дефекации. Срабатывает великолепно».

Яаарсма разражается хохотом.

– В чём дело? – нерешительно спрашивает Де Гоойер.

– Медбрат ваш пачкун, либидо – змея, а ты простофиля. Ничего, не переживай. Наш Антон, который сидит себе усмехается, тоже всё еще не вполне уверен, что он врач.

Терборх говорит нам, что, по его мнению, люди делятся на две группы: тех, кто знают о Смерти и говорят об этом с улыбкой или слезами, в стихах или в музыке; словом, верующие смертные. Другая группа – те, кто пишут смерть с маленькой буквы.

В моем кабинете меня ожидает посетитель. С подчеркнутой радостью он поспешно передает мне самый сердечный привет от Карела Ньиуланда. Он встретил его в одной из врачебных практик поблизости.

Я спрашиваю: «И как он там, наше золотце?»

Тотчас же мой в высшей степени ухоженный, изящный, чисто вымытый и прекрасно пахнущий гость чуть отклоняется и берет строго официальный тон, который, очевидно, должен служить доказательством того, что у него бесспорно передний привод, в чём я как раз усомнился и что он тут же заметил. Короче говоря, подспудно тот еще диалог, хотя внешне мы разговариваем о новых растворимых таблетках Lobak[237], неприятных, ядовито-розовых громадных пилюлях, которые он носит с собой в изящной коробочке из-под обручальных колец.

Анс ван Дёйн, как я уже говорил, хочет мое питье. Она предлагает, чтобы в конце я рассказал что-то веселое: «Тогда я уйду, смеясь». И ни в коем случае не хочет, чтобы ее родители участвовали в наших переговорах. «Для них это слишком. Ты знаешь, я единственный ребенок. Я не могу от них требовать, чтобы они принимали это как должное».

Она делится со мною одним детским воспоминанием. Ребенком ей казалось, что это ужасно: не иметь ни брата, ни сестры. В обеденное время, когда всех детей звали домой, она, понарошку представляя, что у нее есть брат, тоже звала: «Кеес! Кеес, мы идем есть!» Однажды отец поймал ее на этом и даже шлепнул из-за этой бессмыслицы.

– Нет, с ним я об этом не могу говорить.

Чего у нее не отнять, так это смирения. Это уже несколько вышло из моды. Она знает себя, не впала в отчаяние и не отгородилась от окружающих.

Хотя я думал, что на этот раз мне будет спокойнее, чем когда-либо раньше, всё это сразу же начинает на меня действовать. Сегодня ночью приснилось, что она умерла и лежит в нашей приходской церкви. Наполненный формалином стеклянный гроб стоит наискось на алтаре. У церкви встречаю Мике. Она спрашивает: «Тебе не кажется странным, что они всё это выставили напоказ?» Войдя внутрь, я понял, что она имела в виду: на алтаре, позади гроба, лежат всевозможные искусственные клапаны, стальные головки тазобедренного сустава, протезы сосудов, множество катетеров, которые ей ставили все эти годы; словно дамба вокруг, мириады таблеток, которые она проглотила. Люди в трауре стоят полукругом около гроба. И то, чего все боялись, случилось: она пошевелила ногой и сдвинула крышку гроба. Неловко высвободилась из аквариума. Белоснежка, Гудини[238]. В обвисшем промокшем покойницком платье она выбегает наружу. И во второй раз она нас обхитрила. У выхода она указывает на (ту самую) палату, в которой она воскресла на прошлой неделе.

Как я уже сказал, на сей раз процедура кажется мне менее трудной, потому что Анс ван Дёйн слепа. Примерно за час до смерти я еще раз промыл ей левое ухо. Ей очень хотелось.